Берег любви - Олесь Гончар

Кажется, где-то встречались - в порту, должно, возле кассы. Только чем же это от него все время так разит!

С появлением этого типа самый дух мастерской тотчас же изменился. Раньше царил здесь особый, характерный лишь для этого помещения запах, который для Ягнича был наисладчайшим - густой, спрессованный дух смолы, канатов, воска, вываренной в масле парусины... Может, в него тонко вплетался еще запашок лавровых листьев, которые с давних пор лежат, пересохшие, в углу... Из всего этого, приправленного соленым ветерком моря, и соткался тот несравненного запаха воздух, которым долгие годы дышал Ягнич и для которого он был и дурманят:, и сладостно живителен.

А теперь по мастерской распространился какой-то кислый базарный или вокзальный смрад - не принесло ли его с собой это рыло, это решето немытое, щерившееся на Ягнича своими кривыми зубами? Ну и находка! Наверное, уже по всем судам слонялся, пропился в доску, а может, и проворовался, а они теперь его на "Орион"! Все это потрясло Ягнича, оглушило, оскорбило до глубины души, ранило в самое сердце. Обиднее всего же, что сделано это было шито-крыто, в его, Ягнича, отсутствие, хотя прокисший этот тип заверяет, будто именно сейчас Ягнича разыскивают где-то там, на Арктической, отрядили за ним гонца. Но, видно, врет, мерзавец, глазюки туда-сюда мечутся и не скрывают своего удовольствия! Еще бы! Отныне он будет безраздельно хозяйничать здесь, отныне эта толстая пропитая рожа будет владеть и править в твоей святая святых! Ревнивым глазом Ягпич повел по мастерской.

Новый владыка парусов уже успел кое-что переиначить на свой лад, свитки парусины по-своему переложил в нишах - пускай хуже, лишь бы по-другому. И гнев и презрение вызвал у Ягнича этот пришелец, бродяга из портовых подворотен,- кто принял его, как могли они позволить ступить ему сюда, одним лишь своим присутствием осквернить парусную мастерскую "Ориона"?

Может, Ягнич кое-что и преувеличивал, но разбираться ли ему сейчас в этом, когда ярость обиды бушует в нем и всего захлестывает и хочется как можно сильнее, сию же минуту чем-нибудь досадить этому самозванцу, пришедшему на готовое, выразить ему крайнюю меру своего презрения и отвращения, вот только Ягнич толком не знал, как это делается. Но вдруг его осенило:

- Отдай гардаман!

Незнакомец оторопел:

- Что-что отдать?

Он, оказывается, и представления не имел, что это такое, гардаман!

- Про гардаман и не слыхал, тюльколов?

Вот теперь Ягничево презрение сделалось хозяином положения! Он даже наклонился к этому типу и, рассматривая его торжествующей, уничтожающей усмешкой, спросил:

- А как же ты будешь шить? Где твой наперсток для сшивания парусов?

- Так бы и сказал,- только теперь догадался преемник.- Наперсток, вон там он, в ящике...

- Подай сюда!

- Но ведь это же казенное судовое имущество...

- Я тебе дам казенное! - воскликнул Ягнич.- Это мне от отца память! На судне все об этом знают, хоть у капитана спроси...

Одним рывком оказался у ящика, сразу увидел свое сокровище, забрал, упрятал в нагрудный карман.

- А чем же я?..

- Хоть зубами! Мое какое дело...

В тот день Ягнич распростился с мастерской. Собрал, связал в один узел скупые свои пожитки - хлопцы из экипажа помогли ему перенести их на Арктическую. Оставил покамест на судне, в каюте земляка-старпома, только боцманский свой сундучок, сознательно пошел на такую хитрость: хоть какая, но будет зацепка еще раз заглянуть сюда, может, все-таки к тому времени спохватятся, одумаются!

Через того же старпома Ягнич пытался выведать, как далеко все это зашло, надеялся услышать от "земляка что-- нибудь утешительное, однако парень своей сочувственной откровенностью рассеял остатки иллюзий:

- Выпадает, Гурьевич, вечный вам берег. Мы бы и рады, но ведь... Что вы там вытворяли на комиссии?

- Это они вытворяли, а не я.

- Кому-то вы там здорово нагрубили... Слушать не хотят про еще один ваш рейс... Травмы, сердечная недостаточность, нервы сдают, списывайте, и все!

- И... и... это окончательно?

- Ну что я перед вами буду кривить душой? Хотите знать всю правду? Только держитесь же!

- Говори, не упаду.

- Дело решенное. Песенка ваша спета, Гурьевич...

Ягнич не упал, не умер, но в глазах потемнело: спета?

Отпели, значит? Вы же... А я же за вас... умирал!

Как туча стал Ягнич.

- Где капитан? Помполит? Где они все? Куда запропастились? Прячутся от меня?!

Голос его был суров и грозен. Старпом даже вытянулся в струнку, объясняя испуганной скороговоркой:

- В пароходство вызвали обоих, комиссия едет из министерства, а тут как раз такая запарка! Пора бы уже идти на ходовые испытания, а завод нс выпускает, да и как выпустишь, когда еще столько недоделок. И документация на новых курсантов не вся еще готова. Сами, чай, видите...

Ягпич все еще стоял ошеломленный.

- А это там что за алхимик - вместо меня?

- Да это так, временно, пока подыщем. Видим, что но тот кадр, но другого Ягнича попробуй отыщи...

Старпома позвали к телефону, который, как всегда во время ремонта, подключен к берегу и соединяет сейчас судно с городом, с заводом. Ягнич не уходил, ждал, пока землячок возвратится. Тот вернулся еще более взбудораженным и озабоченным - видно, получил хороший нагоняй.

- Капитан уже на заводе... Может, там его поймаете?

Пришлось уйти.

Всю железную чащобу судоремонтного Ягнич обошел, все закоулки прощупал сердитыми глазами, пока наконец в одном из цехов не увидел сразу обоих помполита и капитана. Шли из грохочущего ада и о чем-то горячо между собой разговаривали. Заметив Ягнича, остановились, умолкли и невольно подтянулись. А когда Ягнич, не сводя глаз с капитана, подошел к нему вплотную, тот вдруг покраснел, до ушей залился румянцем.

- Замену нашли? - спросил Ягнич.- Подыскали лучшую кандидатуру?

- Не потому, что лучшую... Знаем, что есть мастера, которых не заменить... Медицина, Гурьевич, медицина,- и капитан беспомощно развел руками.

- Правду он говорит, не хотели бы, по...- грустновато добавил помполит,- не все от нас зависит. Так что не судите слишком сурово нас... Поймите: мы не боги.

Ягнич не имел на этих, в общем-то славных, ребят зла не собирался писать жалобы, но все-таки хотелось бы сказать им в этот час, сказать тихо, как бы в самую их душу: "Понимаю, милые, вас, но и вы же меня поймите, вам ведь хорошо известно, где мои сыны и кто вы есть для меня... Только вы, только эти, которые на "Орионе", и остались! Я весь тут. Вся моя жизнь - только "Орион"! А вы...

эх, вы... Сплав мудрости и молодости!"

Устроили Ягничу пышные проводы. Те, которые оставались на "Орионе", хорошо понимали, кого они теряют.

Осознал и он меру своей потери.

Может быть, Ягнич не все сделал, чтобы остаться на паруснике. И в порту, и в самом министерстве - всюду имел бывших своих воспитанников, обладающих властью, влиянием, мог бы обратиться. Но не стал докучать, не пошел обивать пороги. Потому что, хотя и сила у тех людей, что и они против натиска лет, которые тебя торпедируют, какая защита против той дьявольской горы исписанных на тебя бумаг! Что они, бывшие твои воспитанники, против тех девок, здоровых да ученых, которые так и сыпали своей латынью, делая вид, что вон как заботятся о Ягничо, а на самом деле, наверное, только и думали про непойманных женихов. Пишут, пишут, хотя, наверное, никогда и сами не читают этого - топят в бумагах своего пациента. Вон куда зараза бюрократизма доползла... Видно ведь: о себе прежде всего заботятся, перестраховываются, боятся, что придется отвечать, если с Ягпичем что-нибудь случится в рейсе...

А может, и они не совсем напрасно придирались? Ведь и в самом деле: тут заноет, там кольнет, а здесь закрутит - груз пережитого тяжек. Он все больше напоминает о себе.

В конце концов можно найти того, кто защитил бы тебя от бюрократической волокиты, но кто защитит от старости, которая неотвратимо надвигается, кто заслонит тебя от ее знобких, пронизывающих осенних ветров?

Мог еще рассчитывать на поддержку своего судового врача, у коего против их латыни есть своя латынь, но. еще в день прибытия отстукали ему откуда-то из Овидиополя телеграмму - мать при смерти, лежит в больнице. Бросил все, взял отпуск, помчался. До сих пор еще не вернулся, застрял в Овидиополе...

И вот - проводы.

Всех собрали на палубе, огласили приказ, выдали ветерану щедрую денежную премию. Представитель порта огласил Ягничу благодарность, выступил и от коллектива мореходки давний знакомый - тот самый "философ" с бычьей шеей, с глазами цвета медузы, в безрукавке (весьма неуместной для такой церемонии), с толстыми и мохнатыми руками. Молол что-то о преодолении стихий, о пассатах и муссонах, о моряцкой романтике, как-то утробно, с подвыванпем восклицал, ну что с него возьмешь, если он пустобрех,- мимо ушей пускал Ягнич все его разглагольствования... Зато душевно сказал помполит. Вспомнил о труднейших рейсах, объяснил молодым, что такое мастер парусного дела и что он за личность на судне. Моряк Ягничсвой хватки, орионец, он, дескать, и на склоне лет, убеленный сединами, будет возвышаться над преклонными летами с их усталостью и болезнями, даже смерть над ним не властна, потому что хватка морская, мудрость золотых рук мастера, помноженные на святое чувство морского братства, они, как и талант художника, старости не знают!