Маленький нью-йоркский ублюдок - М. Раскин

Как я и ожидал, в конце концов открылась дверь, и мама, входя, включила свет. За ней водилась такая дурная привычка.

— Не спишь, Майк?

— Не, ма, послушай, может, сходишь закажешь китайскую еду, а? Я что-то проголодался.

— Ладно, сейчас схожу. Ну, как дела? Подумал о нашем сегодняшнем разговоре?

— Мам, прекрати. У меня уже все готово к отъезду, и единственное мое желание — просто поужинать без скандалов и препирательств. Давай оставим все как есть, хорошо?

— Господи, Майк, я не хочу, чтобы ты уезжал! — и она разрыдалась. Ей, видимо, просто необходимо сгущать краски. Это было невыносимо.

— Ма, да успокойся ты. Господи Боже! Ну не так все страшно — смотри на вещи проще. Ладно тебе, давай закажем поесть и успокоимся.

Я правда очень переживал за нее. Честно говорю, не подумайте чего.

В результате мне удалось кое-как ее успокоить. А она все твердила свое, как она не хочет, чтобы я уезжал, что во мне вся ее жизнь, что ей невыносима мысль, что я неизвестно где бродяжничаю и что проблема, мол, не в ногах, а в танцоре. Признаю, в ее словах была доля правда. Может, дело и в танцоре, но, знаете, над ногами тоже неплохо бы поработать.

Придя в себя, мы уселись на диван и, пока не привезли еду, слушали шум моторов за окном. Потом оба, буквально как голодные волки, накинулись на коричневый бумажный пакет. Голодные нью-йоркцы. В том китайском ресторанчике, откуда доставили еду, накладывали хорошую порцию курицы с соевым соусом, и раньше мне очень нравилось у них заказывать. Это было одно из любимых занятий.

Единственная комната, которая во всей нашей голимой квартирке мне правилась, кроме моей вонючей спальни, — это столовая. Она была очень маленькая и темноватая, но несмотря на это, там было приятно и уютно. В какой-то степени она напоминала мне мою машину — в ней было так же безопасно и спокойно. У стены стоял старый деревянный стол и трехдолларовые стулья, которые мы купили у какого-то проходимца на севере штата. Над столом висел потолочный вентилятор, который никогда не работал, как положено. Эта штуковина грохотала и тряслась, точно в предсмертных судорогах, а из четырех лампочек работало только две — потому и было так темно. В углу стояла сушилка тридцатилетней давности, которая досталась в наследство моим родителям, когда они только начали жить вместе. Этот дебильный предмет вообще еле работал — она бесцеремонно отключалась, когда заблагорассудится, — но и эта сушилка в какой-то мере придавала обстановке уют. Она была оливкового цвета, но мама все время набрасывала поверх какой-нибудь кусок ткани, дескать, машинка жутко страшная. В столовой всегда стоял такой уютный бардак. Когда я был маленький, мы редко ели за одним столом. Чаще всего мы рассредоточивались по квартире, и каждый занимался своим делом. Папа обычно готовил что-нибудь на кухне, мама сидела перед телевизором в гостиной за каким-нибудь дурацким телешоу, я в своей комнате страдал хуйней, а собака ко всем подбегала и клянчила остатки с тарелок. Сейчас я, конечно, жалею, что мы не сидели и не ужинали вместе за одним столом. Но в то время нас как-то не тянуло. Так всегда бывает, пока есть возможность — не тянет, а когда ее уже нет — тут-то и начинает тянуть.

В тот вечер мы с мамой все-таки поужинали вместе. Практически не разговаривая. Просто сидели и ели китайскую еду, как все добропорядочные нью-йоркцы. Первый раз за долгое время я чувствовал себя по-настоящему хорошо, чувствовал, что все будет о’кей. Так уютно было сидеть за столом с мамой и ужинать. Она, конечно, до сих пор переживала, но мне все равно приятно было с ней сидеть. Как в старые добрые времена, когда я был совсем маленьким, как в те стремные октябрьские дни и ночи, когда мама приходила с работы, мы заказывали еду и ели перед телевизором, уставившись в какой-нибудь ужастик. И в тот вечер мы поужинали и вскрыли печенья с предсказаниями, которые лежали в пакете. У меня сохранилось предсказание, которое попалось мне в тот вечер. До сих пор в рюкзаке лежит. Вот что там говорится: «Твоя улыбка заставит всех понять, что мир — прекрасное и восхитительное место». Да уж, верняк, только зубы почищу.

После ужина я на пару часов заперся у себя в спальне. Не хотелось больше торчать в одной комнате с мамой. У меня просто сердце разрывалось смотреть, как она переживает. Я делал то, что должен был делать, но слушать мамины мольбы не оставлять ее одну в этой квартире было слишком больно. Видя, как она сидит за старым деревянным столом, ест китайскую еду и натянуто улыбается, видя, что одежда, которая ей сейчас как раз, несколько лет назад висела бы на ней, как на вешалке, я вспоминал, что давным-давно, в другие времена и где-то далеко отсюда она была свободолюбивой и вдохновенной хиппи с сигаретой в руке, — мне хотелось остановить время, чтобы этот чертов земной шар навсегда перестал вращаться.

Я посрывал постеры и картинки со стен, сломал кой-что из мебели. Только так я мог выплеснуть свой гнев на мир за все это. Помню, читал где-то, что в древние времена люди обращались к оракулам с просьбой ответить на их вопросы. Жалко, что теперь ничего подобного уже не существует. Я бы обязательно сходил. Да, естественно, мне говорили о религии, о разных богах, но я бы в это дело деньги вкладывать не стал. Может, и стоило бы, но не буду. Не поймите превратно, не то чтобы я не любил богов, просто я в них не верю. Я верю в свободу. Поскольку я не имею ни малейшего представления, что находится по ту сторону обыденной реальности и нашего жалкого существования, поскольку нет человека, которому можно излить душу и объяснить свое негативное отношение к миру, терпеть натиск моей ненависти и разочарования приходится неодушевленным предметам.

Прошло несколько часов, я наконец успокоился и пошел глянуть, как там мама. Будильник должен был сработать уже через пару часов. Мама спала на диване, укрыв ноги пиджаком. Трещал и невнятно шумел телевизор, недоеденный ужин стоял на столе в столовой. Я было подошел к ней, но передумал и не стал будить. Что бы я сказал? Прощания, как говорилось выше, — не моя специальность. Вместо этого я потянулся и выключил телевизор. Потом убрал китайскую еду со стола, вынес мусор. Вырубил свет и вернулся к себе.

Сел на кровать и уставился на потолок и раздолбанную мной мебель. Я и моя воплощенная фрустрация. Я знал, что стоит выбраться из Нью-Йорка, и все наладится. Панорама разных штатов, открывающаяся перед моим мысленным взором, не давала мне уснуть. Я всегда испытываю приятное волнение перед дальней дорогой. Причем с раннего детства. Помню, как, бывало, всю ночь не мог заснуть, отсчитывая часы до того момента, как я, родители и наша собака — все вместе на следующий день отправимся в отпуск. Но в эту ночь я все же уснул. Засыпал я в слезах и мечтах о том, чтобы все было не так чертовски сложно. Я в сложностях плохо разбираюсь.

Не знаю, долго ли проспал, но рискну предположить, что не очень. Когда зазвонил будильник, я не мог отодрать лица от подушки, потому что накануне весь обрыдался, но пришлось вставать. Ранней пташкой меня не назовешь. Утро я просто ненавижу. По неведомой причине у меня по утрам схватывает живот, а глаза и горло все время болят. С утра я весь разбит, и будь на то моя воля, я бы утро просто-напросто пропускал. Если б зависело от меня, я бы предпочел функционировать по ночам.

Но в то утро у меня были дела поважнее. Я не мог позволить своей безответственной телесной оболочке помешать мне выполнить задание. Я встал, надел серую майку и любимые джинсы. Это мой боевой наряд. И выражение лица я примерил боевое — воинственное нью-йоркское лицо. Пальто защитного цвета лежало на полу, в последнюю минуту я взял его и набросил на плечи. Забыть его дома и потом мерзнуть меня вовсе не прикалывало.

Боже, как же тихо было в гостиной, когда я вышел. Сперва я думал пойти в гараж, подогнать машину к дому, зайти, разбудить маму, а уж потом забрать сумку. Но вышло иначе, так как, услышав, как я пробираюсь к двери, мама проснулась. И сразу вскочила, испуганная и вся на нервах. Я всегда вижу, когда она нервничает. Нью-йоркский акцент тут же исчезает. Ни с того, ни с сего она начинает разговаривать, будто выросла на ферме за белым заборчиком.

— Постой, — сказала она, — Майк, ты уезжаешь?

— Да, сперва машину пригоню. Неохота далеко сумку тащить. Ты успокойся, ладно? Я мигом вернусь.

На улице было холодно и туманно. Выдыхая, я видел, как изо рта выходит пар, а все машины были покрыты росой. Во всех окнах было темно, и на улице было невероятно тихо. Слышно было даже, как где-то вдали гоняют на мотоциклах по главной улице местные хулиганы. Они всегда устраивали гонки в столь поздний час, когда на улицах нет копов.

Моя Хондочка ждала меня в гараже. Пока машина разогревалась, я сидел, развлекаясь постукиванием по панели и разговорами с ней. Не помню уж, что именно я говорил, но точняк что-то втирал своей машине. Скорее всего, потому что нервничал. Не знал, что сказать маме, когда вернусь. Я настолько не привык прощаться, что даже стыдно как-то. Миллион раз я покидал разные места, но в основном ничего не говоря, по-английски. Так легче. Ненавижу говорить до свидания, у меня тогда руки потеют и становятся мерзкими на ощупь, я не знаю, что лучше, поцеловать или обнять, или ни то, ни другое. Хотя сейчас меня совсем не это волновало. Как пить дать она расплачется, по этому поводу я и нервничал. Не могу смотреть, как люди плачут.