Газета Завтра 308 (43 1999) - Газета Завтра Газета

Темный страшный коридор, длинная очередь. Мой воспаленный мозг думает, что они все — резаные, как же они доживут, истекая кровью, дожидаясь, когда их примут?

Нас гонят, отсылают. Коровина заглянула в нужную дверь, светлая молоденькая медсестра говорит:

— Не видите, здесь занято! Дождитесь своей очереди, приготовьте документы!

— Какие документы?

— Какие здесь написаны!

“Паспорт, амбулаторная карта, полис”.

— А если нет, точно же, так и не примут? Мне: — Посиди пока.

Я не могу сидеть, мне страшно, страшно и странно, что я еще жива.

— Так идите к главврачу...

Но все-таки меня принимают, вне очереди.

— В одежде нельзя! — заходится от крика врачиха.

Выдержанная, прекрасно воспитанная Коровина берет с кушетки чье-то маленькое, легкое пальтецо.

— А этому здесь находиться можно?

Полотенце на руке разматывают.

— А я думала, у нее открытый перелом, — огорчается врачиха.

Я стою возле оранжевого операционного стола, а рядом с ним битком набитое ведро. Как-то получается, что Светлана Николаевна, старшая операционная сестра, женщина лет пятидесяти пяти, как потом я узнаю, самая человечная и единственная, кто достойна названия своей профессии, — сестра милосердия, — пристраивает мою руку над этим ведром, и я решаю, что в этом все лечение, а кровь так и должна в ведро капать, пока вся не сойдет.

— На стол.

— Как, во всем?

— Во всем. Это, — показывает кровавые тряпки, — оставить?

— Выбросить.

Все запихивают в ведро. Появляется Коровина.

— Галина Георгиевна, — говорю я, — где моя шуба? Сейчас эта женщина самый близкий для меня человек. — Галина Георгиевна, ее же украдут, у меня уже однажды украли!

— Не обращайте внимания, видите, она больной человек, — устало говорит врачам Коровина, и я только потом поняла, что она имела в виду под словом “больной”.

— Ах, ты сама! — радостно восклицает Шалимова. — У кого наблюдаешься?

— Ни у кого, — сухо говорю я. После нашей элитарной школы, где пацаны поливали девчонок грязью только для того, чтобы поупражняться в своей низости, в своем знании подзаборного языка, я в совершенстве владею хамством и унизить человеческое достоинство этой врачихи мне ничего не стоит, но я знаю, что тогда меня просто бросят умирать, и сдерживаюсь.

Какая-то медсестра спрашивает:

— Фамилия, имя, отчество? Где прописаны? Образование? Дата рождения? Место работы?

Мне уже требуется усилие, чтобы внятно отвечать.

— Ни у кого. Мне зарплату не платят.

— Где ты работаешь?

— В экологии. Но мы — отщепенцы от экологии, а так там все богатые...

Далее я несу полный бред, изливаю душу. Чувствую, как протаскивают первую нитку. Слева врачиха, она шьет, справа — операционная сестра, она подает ампулы, много ампул, и от этого мне жутко. Врачиха рассказывает про какую-то родственницу, которая лежит в Лосе, не забывая спросить у меня:

— У кого наблюдаешься?

Чувствую, как бинтуют, делают давящую повязку. Светлана Николаевна, подумав, говорит:

— Вот тебе еще сюда, — и подложила два комка марлевых салфеток.

И тут до слуха моего доносится:

— Не могу ей все психиатра вызвать! Какой номер набирать? Московский не отвечает!

— Не надо мне психиатра, я здорова! — вскрикиваю я, но голос мой звучит глухо и слабо, а я сама — жалкая, ничтожная. Всегда относилась к медикам с уважением, но сколько сейчас других — “демократически” безнаказанных!.. Мы перед такими абсолютно бесправны. Если тебе нахамит продавец, то только скажи его работодателю, хама тут же пинками вышвырнут за дверь. Но ведь, покупая хлеб, ты не рискуешь жизнью настолько!

Операционная сестра подводит меня к раковине, дает мыло.

— Помой руки... вот тут получше.

Голова ватная, а ног я просто не чувствую!

— Сядь на стульчик, тебе надо посидеть после наркоза, — подвязывает мне руку к шее и идет протирать спиртом стол.

Мне противна ее доброта, доброта с учетом того, что ей надо меня нейтрализовать, расслабить, чтобы тепленькой сдать в психушку.

Оглядываю себя: низ кофты в брызгах крови, рукав белой блузки в черный горох — насквозь. Коровина сидит в предбаннике, слышен ее тихий голос:

— Алло! Вот у нас тут девушка 78-го года рождения, резаная рана восемь на три. Как мне ей психиатра вызвать?

Я опять умоляю, унижаюсь.

— Мы обязаны! Нам некогда с тобою возиться!

— Так не возитесь!

— Так может быть, она в понедельник сама к психиатру сходит?

Коровина мне шепчет:

— Не бойся, я в соцзащите работала, вылечат анонимно. Ведь что-то тебя подтолкнуло это сделать? Я вот, допустим, себе не могу.

А я впервые увидела, что носик у нее целиком покрыт сеточкой морщинок.

— Завтра на перевязку! Не забудь, с десяти до часу!

— Запускайте!

Ко мне приставили санитара Алешу, сытого румяного мальчика. Я с ужасом подумала, что в машине он начнет ко мне лезть, как к психу-недочеловеку, а я не смогу защитить себя, — рука только что прооперирована, а наркоз еще не вышел!

— Что ж это вы, хотели умереть? — спросил он.

— Нет, я случайно, а чего это вы разговариваете со мной так иронически?

— А как это — “иронически”?

Где психушка, я не знала. Наконец приехали. Налево — регистратура, направо — пустой гардероб. Толстая женщина повела вверх по деревянной лестнице, впустила в кабинетик. Зимнее солнце било в окно, в крошечной комнатке, заставленной лампами, сидела другая, лет сорока пяти. Она взяла направление.

— Резаная рана восемь на три левого предплечья, — непонимающе прочла врач. Ласково мне: — Садись, снимай шубку. Ты осознаешь, что находишься у психиатра?

— Осознаю.

— Зачем ты это сделала?

— Они не платили мне зарплату и не собирались платить, говорили, что мне не надо, потому что я “на иждивении”, а потом сказали, что я им больше не нужна и чтобы выметалась. Вот я и взяла лезвие, чтобы им стало стыдно за то, что они меня использовали, и теперь я в отчаянии.

— Значит, демонстративно.

— Ну что, в Хотьково меня отправите?

— Нет, я отпустила машину. Чем болела в детстве, были ли операции, травмы головы?

“Нет”. — “Что испытала при порезе?” — “Ужас”. — “Ужас из-за чего? Испугалась крови?” — “Да”. — “Хотела попасть по венам?” — “Нет”. — “Правую руку или левую?” — “Левую”. — “А родители ваши хоть живы? Кем работает отец?” — “Служащий”. — “А он не пьет?” — “Нет”. — “Сонопакс”. Чтобы спасть спокойно. Шестьдесят таблеток, принимать по две в течение тридцати дней, утром и вечером. Сейчас выйдешь и купишь “сонопакс”. Молодой человек есть?” — “Был жених в Пушкинском районе, но он нашел себе сожительницу”. — “Здесь нужен психотерапевт, а еще лучше психолог. Слишком много проблем”.

На этом мои злоключения кончились. Наркоз вышел, мне стало легко и радостно, как и всякому человеку, починенному в травматологии, — когда опасность уже миновала. Я спустилась по этой травмоопасной деревянной лестнице, психи у регистратуры почтительно расступились, сочувствуя, видно, моей подвешенной руке. Я вышла из бордового здания с очаровательными елочками, растущими у крылечка, заторопилась, стыдясь стоящих рядом людей. На площади мужчина лет пятидесяти спросил:

— Гололед?

— Гололед, гололед, — заверила я его и прибавила шагу. Мне казалось, что все знают о моем позоре.

Когда я дошла до работы, чтобы взять свои вещи, то обратила внимание на бумажку, которую все несла в руке. Это был рецепт. Зачем мне это? Я не смогла бы купить “сонопакс”, даже если захотела.

Через неделю я вышла на работу.

— Как рука? — первым делом спросила Коровина. И это было ее последнее и единственное доброе слово ко мне. Она выживала меня целый день, игнорировала, затыкала рот, когда я пыталась дать информацию, как куда-то позвонить, а когда в пять часов я собралась уходить, позвонила начальнику:

— Михаил Викторович, а с Ольгой что делать? Она тут сидит и вам вырезки клеит.

Затем Коровина передает мне трубку:

— Посиди пока дома, не нагнетай обстановку, — услышала я. — Здесь главная Галина Георгиевна, а ты на птичьих правах.