Бастион: Ответный удар - Сергей Зверев

– Погуляй часика два, – проворчал Дроботун. – Есть чем заняться?

Лева встрепенулся:

– А как же, товарищ майор. Пока расковыряюсь, жизнь пройдет. Надо допросить одного человечка по делу Рыжего. Приличный такой человечек, но имел однажды порочащие связи. Впрочем, это не по нашей части, он уже остепенился. Я позвоню, товарищ майор? – Губский потянулся к телефону.

Дроботун снисходительно кивнул:

– Валяй.

Дело Рыжего являло собой безнадежный глухариный заповедник. Когда кончают криминальных авторитетов, слово «следствие» приобретает чертовски комическое звучание. Губский набрал номер. Перешел на вежливо-просительный тон.

– Иван Никифорович? Это некий Губский из «ровэдэ»… Вспомнили? Отлично, Иван Никифорович. Хорошо бы встретиться, переговорить… минут через двадцать вас устроит? Замечательно. Да успею, конечно, успею…

…Этот дом старой постройки во глубине улицы Котовского всегда напоминал ему Александровский равелин, который он в детстве изучал на открытках (у Левы было непростое детство). Проверившись, нет ли в округе знакомых или праздно любопытствующих, Губский нырнул в подъезд. Попрыгал через три ступени, практически бесшумно – подметки имел мягкие и навыки соответствующие. И правильно, что бесшумно. Едва допрыгал до площадки третьего этажа, как нарвался на безобразную картину. Грузный бандюган в китайском батнике потрошил пожилую женщину, одетую на редкость прилично. Прижал к стеночке, ножик – к горлу, и лихорадочно обшаривал карманы. На полу валялась вывернутая сумка.

– Ну что ж ты, тетенька… – бормотал бандит. – Двадцать два рубля, ты смеешься надо мной? Ну давай, давай – сымай, говорю, пальтишко, кофточку… Хорошая на тебе кофточка, пушистая…

Глаза жертвы уже выпадали из орбит, она задыхалась – уж больно глубоко втиснулся в горло нож громилы. Пальцы судорожно поползли к пуговицам.

Губский не любил, когда потрошат пожилых женщин. Нехорошо это. Не по-сибирски. В подобных ситуациях он умудрялся уговаривать даже собственную лень. Он подошел сзади и похлопал громилу по плечу:

– Эй, зяма… Можно тебя?

Бандит, вздрогнув, повел головой. Оплывший глаз засверкал яростью… Пауза длилась отчаянно мало. Не дольше автоматной очереди из двух патронов. Лезвие оторвалось от горла жертвы и метнулось по дуге – Леве в кадык:

– С-сука!

Он ударил по локтю – нож покатился. С помощью другой руки вывернул плечо – там что-то хрустнуло, он на это плевал – мощно припечатал кулаком в челюсть. Взмахнув патлами, бандит отлетел к стене. Но живуч, опомнился: выплевывая изо рта зубную крошку, с хрипом попер вперед, сжимая грязное кулачье… Вторая зуботычина, устраняющая недоработки, была куда эффектнее: брызнули сопли, слюни, громила расквасил затылок о стену и сполз на пол. Изо рта выпал длинный синий язык – финишная ленточка.

Губский нагнулся – дышит, ублюдок. Поднял нож, сумочку.

– Вам в какую сторону, мадам? Вверх, вниз?

– В-вниз… – прошептала жертва. – Я от п-подруги иду… – И вдруг опомнилась, всплеснула руками: – Ой, а деньги… – опустилась на корточки и, тяжело дыша, зашарила по карманам громилы.

– Вот и идите вниз, – посоветовал Губский. – И впредь не допускайте подобного. Почаще озирайтесь.

И попрыгал дальше – на последний этаж.

– Благослови вас бог, молодой человек… – взволнованно прозвучало в спину.

– Кто? – спросили за дверью.

– Открывайте, Иван Никифорович, – усмехнулся он. – Это Губский.

Дверь скрипнула. Он нетерпеливо отжал ее, вошел в квартиру и сразу попал в жаркие объятия. Ануш со стоном бросилась ему на шею, повисла, стала целовать, тискать, трепать за волосы. Он попытался освободиться, но она не давала.

– Стой смирно, – прошептала и продолжала осыпать его поцелуями. В итоге он стал заводиться. Ануш в любое время суток действовала на него самым обжигающим и разлагающим образом. «То разум горел, то брезжил едва…» Он забывал с ней про все: про жену, ребенка, про службу, про безумную эпоху и хреновую погоду – и, представляя себя в эти минуты со стороны, приходил в неистовое изумление. Это был не он. Это был необузданный, необученный пацан, дуреющий от одних лишь слабых прикосновений этой удивительной женщины. Так же дурел и трепетал сопливый мальчик из новеллы Цвейга, когда в темноте ночного сада на него бросалась незнакомка, лица которой он не видал, и не представлял, кто она, и не знал, как вести себя… Он мог прожить без нее день, мог два. Если напрягался, то и три. Но если разлука затягивалась, ему мерещились вилы, начинало ломать, и никакие суррогаты не спасали. Он шел, как корабль на маяк, и всегда приходил, и, что характерно, его всегда ждали. Упирались ноздря в ноздрю, а потом вели на кровать. Думаете, в эти минуты он вспоминал о жене, ребенке? Да ни в жизнь. У него одно оставалось на уме – любовь. Любовь законченного идиота к божеству. Которая войдет в анналы.

По позвоночнику гуляла блаженная нега.

– У меня час, – слабея духом, прошептал он.

– Тогда бежим, – Ануш решительно потянула его в спальню…

Наперекор судьбе и властям она не уехала из этой страны, когда была возможность. Не уехал и муж – паренек по имени Артур. Решили остаться – не верили, что лихая пора пришла всерьез и надолго. К тому же Ануш была армянкой лишь частично, а Артур не на рынках торговал, не в бандах отирался, а работал мастером на все руки в автосервисе. Зарабатывал приличные деньги. Потом пошли погромы. Ему даже не угрожали. И не уговаривали убираться «в свою Еревань на пару со своей сучонкой». Просто в один мрачный вечер подкараулили в подворотне и забили палками. В назидание всем «черным»: вот вам, дескать, право на родину. А попутно налетели на квартиру, забрав все ценное, в том числе сбережения, накопленные нормальным трудовым путем. В результате Ануш обрела множество синяков и потеряла последнюю возможность уехать. Эта жизнь прогибала кого угодно… От суицида ее спас лично товарищ Губский, ведущий формальное следствие, набившийся в телохранители и на пальцах разжевавший девушке нетленный козлякинский постулат, что жить стоит даже в аду, как бы ни было там хреново. Через неделю он догадался, что жалость – не единственное чувство, влекущее его на улицу Котовского. На следующей неделе он понял, что спорадичность визитов уже не спасет. Нужна периодичность. Причем чем меньшее число в периоде – тем лучше. А еще через полмесяца он себя поздравил – втрескался.

Где-то на этом этапе и началась взаимность.

Он пристроил ее секретарем в адмотдел швейной фабрики, неподалеку от дома – на полставки, с окладом в восемьсот рублей, и прозрачно намекнул руководству, что отныне вот эта симпатичная черненькая охраняется государством, и если с ней, не дай бог, случится беда, то придет лично он, злой и страшный Губский, и беда будет всем. Работала Ануш с восьми до двенадцати, а остальное время сидела дома, дожидаясь Леву. Выходить на улицу без нужды боялась. Он, как человек ушлый, добывал ей продукты, иногда помогал деньгами. Но она не нуждалась в его помощи – так она декларировала. Ей нужен был он сам – единственный человек в этой спятившей стране…

Час потехи растаял, как инверсионный след. Губский уныло одевался. Ануш наблюдала за ним из кровати, ее глаза поблескивали. Она вообще любила наблюдать, как он одевается (или раздевается), а он при этом жутко смущался. Она явно перебарщивала, идеализируя его внешние и внутренние достоинства. Хотя, касательно внутренних, он понимал, в чем причина. В его стремительных мутациях. Он менял личину в ее присутствии диаметрально, становился не собой, а каким-то заезжим ангелом – он сам это чувствовал. А она его знала только таким. В иных ситуациях – не видела, не ведала и не подозревала, что является мутагеном, надежно обеспечивающим переход субстанции по имени Губский из обычного качества в какое-то нелепое. И слава Создателю. В этом мире существовало слишком много вариаций Губского, и отдельные из них, ей-богу, пришлись бы ей не по вкусу.

– Придешь вечером? – спросила она.

– Обязательно, – кивнул он. – Жди. Продолжим грехопадение. Картошки пожарь, губки накрась, реснички. И одежды самый минимум: времени будет в обрез.

– Перебьешься, – Ануш надула губки. – Одежды будет много, картошки мало, косметики вообще не будет.

Поразительно, в ее речи напрочь отсутствовал армянский акцент. Это подкупало.

– Напрасно, – сказал он, поднимаясь и застегивая штаны. – Макияж с вечера неплохо экономит время с утра. Бытует такое мнение.

Она рассмеялась – словно колокольчик рассыпал мелодичный перезвон. Усладительные звуки – они играли в его ушах самой радостной музыкой.

Ануш выбралась из-под конвертика-одеяла, на четвереньках переползла кровать и приблизилась к нему, потешно склонив головку – как бы смущаясь своей наготы. Уткнулась в грудь, между первой и второй пуговицей, задышала в рубашку. Потом подняла голову – у Левы защемило сердце: горошинки зрачков смотрели на него пристально и с тоской. Внезапно его осенило: а ведь любовь не картошка…