Шестое чувство - Наталья Корнилова

– Ты это кому пылишь, сука? Да ты хоть знаешь…

– Знаю, – спокойно прервал его Роман, – иди своей дорогой. Если, конечно, при таких конечностях ты не ходишь по кругу, как мой игрушечный робот в детстве. – При этом воспоминании, при самом слове «детство» будто серая тучка набежала на лицо Белосельцева. – У этого робота одна нога была короче другой, и его уводило вправо, так что он передвигался по кругу. Скачками – от одной подзаводки до другой.

Наседкин захлебнулся от ярости, но Роман вдруг как-то странно посмотрел на него, и тот пробормотал:

– А, ну… иди. Да.

Ответом ему был веселый смех. Но смеялся не Роман. Из припаркованной рядом машины высунулась голова Ирины, а за ней виднелась бородатая физиономия ее спутника. Кажется, его зовут Николай. Наседкин вздрогнул и изогнулся от этого смеха, как будто к его спине приложили раскаленный утюг, а бородатый, оборвав хохот, отрывисто сказал:

– Вот что. Есть беседа.

Глава 6

Ночь в доме Белосельцевых поразила меня оглушительной тишиной. Мне постелили в гостиной. Спать совершенно не хотелось. Я смотрела на телефон, на который, по словам хозяев квартиры, время от времени поступали такие таинственные звонки с молчанием в трубке, и размышляла. А поразмыслить было о чем, особенно учитывая информацию, сообщенную мне по телефону боссом. Родион уже нарыл кое-что по своим каналам. Так, в частности, он сказал, что покойный Владлен Моисеевич Горовой был известным микробиологом, в свое время он работал в ряде закрытых НИИ. Водил знакомство с Алексеем Петровичем Поземовым, дедом Романа и Дмитрия Белосельцевых, генералом КГБ.

Горовой – личность сама по себе незаурядная, но найти что-то существенное о роде его деятельности очень трудно, потому что архивы засекречены и поставщики информации для Родиона Потаповича не властны преодолеть грифа секретности.

Впрочем, род деятельности Горового – это только одно из направлений, в котором предположительно следует вести расследование. Да и не Горовой вовсе центральная фигура. Нас интересует в первую очередь Роман Белосельцев. Еще Родион Потапович сказал, что не исключена вероятность моей поездки в Воронеж. Потому что навести справки в полном объеме можно только непосредственно на месте.

– А какое отношение имеет ко всему этому Воронеж, если Роман пропал в Москве? – проговорила я тогда.

– А самое прямое! – воскликнул босс. – Ведь Нина Алексеевна и ее муж утверждают, что записка написана Дмитрием. Стало быть, возникает вероятность, что Дмитрий жив и что он как-то связан со смертью Горового, с исчезновением Романа и с этими выматывающими нервы ночными звонками.

– Жив?..

– Ну, мало ли что бывает, – уклончиво отозвался Родион. – На моей памяти были прецеденты того, как люди сознательно объявляли о своей смерти, даже устраивали собственные похороны, чтобы таким образом выйти из какой-то игры.

– В данном случае мне кажется это маловероятным.

– Я тоже так думаю, особенно если учесть, что Дмитрий Белосельцев – слабоумный. Однако же люди, страдающие отклонениями в интеллектуальном развитии, порой способны на изощренные хитрости.

Далее Родион очертил основной круг людей, которых следует взять на заметку. В первую очередь он назвал профессора МГУ Пастухова, который в свое время был знаком и с Горовым, и с генералом Поземовым, дедом Романа. Именно на основании этого знакомства, о чем Родион узнал опять же из своих фээсбэшных каналов, босс и выделил Пастухова в «группу поднадзорных». Он употребил именно такое выражение. Во-вторых, он упомянул самих Белосельцевых – на том основании, что никакие версии, даже самые неправдоподобные, нельзя отбрасывать. В-третьих, босс сказал, что незамедлительно нужно выяснить место работы Романа, о котором, как это ни странно, родители не знали. Нет, то, что сын работал, Сергей Георгиевич упомянул еще у нас в офисе, но назвать конкретно, где же числился Роман, Сергей Георгиевич не смог. Нина Алексеевна также затруднялась.

Кроме того, я сама рассказала Родиону Потаповичу о родственниках Белосельцевых, младшей сестре Нины Алексеевны Ольге и ее «муже». Конечно, их также следовало включить в «группу поднадзорных», что и подтвердил мне босс.

Что касалось дела о смерти Горового, то его вела окружная прокуратура, и все шло к закрытию данного дела за отсутствием состава преступления.

Я сидела на диване с полуприкрытыми веками и смотрела на тусклый свет лампы.

Вдруг почему-то вспомнился отец. Наверно, потому, что слишком уж много раз за последние часы было произнесено слово «семья». Я находилась в квартире, в старой квартире, отремонтированной на новый лад, но все равно сохранившей неуловимое воспоминание о прежних своих владельцах – генерале Поземове и его жене. Я всегда остро чувствовала пульс других семей, потому что своей собственной у меня, по сути, никогда и не было.

Тот, кого я называла отцом, им не являлся. Да и как он мог быть мне отцом, если его имя было Акира, а сам он приехал в Москву из Страны восходящего солнца. Воспоминания нахлынули на меня: Акира, невысокий, сухощавый и подтянутый, быстрыми шагами входит в грязный детдомовский вестибюль и глядит на меня, семилетнюю девочку, своими раскосыми темными глазами. Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном льет дождь, липнет к стеклу; деревья хватают промозглый воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускают крылья и вдруг оказываются раскатисто каркающими воронами.

И вот мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого.

Да, и еще с того момента, когда нас, пятерых детдомовцев – четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, – взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот – то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то, по крайней мере, откровенно смотрят на это сквозь пальцы. Мне неоднократно приходилось убеждаться в справедливости данного утверждения.

Мы спаялись в одну семью. Не по крови, по душе. После, сравнивая себя с другими людьми и женщинами в особенности, я то боготворю, то ненавижу Акиру за то, что он сделал с нами пятерыми и как он воспитал нас. КЕМ он воспитал нас. Акира держал нас при себе – у самого сердца, как он говорил, – много лет.

Акира учил нас искусству выживания. Возможно, та методика, которую он использовал, чем-то возвращала нас к истокам человечества, в первобытное состояние, но мы не стали питекантропами, не прыгали вокруг костра и не изъяснялись между собой ударами дубины. Напротив, мы стали всесторонне развитыми и очень сильными духовно и физически людьми.

Впрочем, как говорил Акира, мы были такими с самого начала, недаром из многих он выбрал именно нас и сказал нам, что у нас высочайший порог выживаемости. Только это следовало поднять на поверхность, проявить, как фотографию. Ну еще бы: детдомовцы в нашей стране, тогда еще – Советском Союзе. Кому же еще иметь высокий порог выживаемости, как не им?

Не нам?

Как я уже говорила, запрещенная в самой Японии методика Акиры якобы могла возвратить человека в первобытное состояние, благо будила древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Его учение основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно – определял Акира по ему одному ведомым критериям.

Во мне он определил пантеру. В моих братьях – а Акира нарек нас, чужих по крови, братьями и сестрой – он узнал медведя, тигра, ягуара и волка. И мы стали ими, не до конца, конечно, благо сидящий внутри каждого из нас зверь не подчинялся воле и сознанию. У зверя нет сознания, его лучшие качества проявляются только тогда, когда он стоит на грани, и тогда инстинкт и первородные импульсы дают команду выжить и отпускают на волю истинный потенциал. Истинную мощь, таившуюся в каждом из нас.

Помню: словосочетание «истинная мощь» каждый из нас понимал по-разному. И когда мой брат-медведь научился одним ударом проламывать кирпичную кладку в полкирпича, Акира положил руку на его плечо, такой невысокий и щуплый рядом с рослым названым сыном, и сказал, что зияющая дыра в стене лишь видимость, что истинная сила не в этом. Акира знал, что человек, не порвавший со своими древними корнями, уходящими в дикую природу, сумеет выстоять там, где зажатый цивилизацией горожанин погибнет. Да, эти рассуждения звучат напыщенно и бессмысленно в огромной сияющей Москве, но ведь и город – джунгли, только каменные. И не всякий сумеет распознать и услышать, что…

Услышать!

Я вскинула пришпиленные дремой веки. Часы пробили два ночи. Телефон пел протяжно, прерывисто и тонко.