Лоскутное одеяло - Василий Катанян

Завтра утром с первой зарею

Мы покидаем Кавказ.

Плачьте, красавицы, негой объятые,

Правьте поминки по нас...

Опустившийся отставной полковник (Петкер) пытался продать собаку. Было жаль и его, и собаку, и веяло со сцены какой-то безысходностью. Не было ничего театрального, было ощущение настоящего и желание, чтобы собаку купили, чтобы разговор не оборвался, чтобы Кторов пел бы еще... Но рассказ подходил к концу, Петкер смотрел на пустой стакан и поглаживал на коленях воображаемого пса, а Кторов, перебирая струны, пел романс, который только через несколько лет станет популярным - с легкой руки Козловского. Словно сегодня вижу я надменное лицо Кторова, слышу его голос:

Как часто осени порою

Бывает день, бывает час,

Когда повеет вдруг весною

И что-то встрепенется в нас...

"Калитка хлопнула, и полковник остался один", - ставил он точку, когда затихал гитарный аккорд... Артисты поднимались и медленно уходили за кулисы в полной тишине. И лишь спустя какое-то время начинались аплодисменты.

Я хорошо помню замечательную Блюменталь-Тамарину, видел ее в Малом театре - это, конечно, было до войны, - она играла мать в пьесе Гусева "Слава". Только одну ее и помню, она была маленькая, сморщенная, очень натуральная. Монолог она читала, стоя у рампы и обращаясь в зал - безо всяких затей. Ее встречали и провожали аплодисментами. И еще я помню ее по фильмам, она много снималась. В каких-то мемуарах я прочел, что она обожала своего мужа Блюменталя, а потом до конца своих дней боготворила сына. И когда говорили: "Вы знаете, какая неприятность?..", она, не дослушав, всплескивала руками: "С Блюменталем?" Или: "Вы слышали, только что..." Она вскрикивала: "Что, умер Блюменталь?" Сначала это относилось к мужу, потом к сыну. Ее сын был артистом, я его однажды видел, и он мне запомнился. Он имел свою передвижную гастрольную труппу, играли они то в провинции, то в московских клубах. Я купил билет в клуб Кухмистерова (теперь там Театр имени Гоголя) и пошел на спектакль "Кин, или Гений и беспутство", роль Кина была коронной ролью Блюменталь-Тамарина. Полупустой зал был длинный, неуютный, темный. Спектакль шел в полумраке, дабы скрыть убожество постановки. Это, как я понимаю, был типичный захолустный спектакль со столичным гастролером. Помню придворных дам, одетых в бедные черные платья, которые старались не выходить на свет. Все было неинтересно, кроме Блюменталь-Тамарина. Я чувствовал игру талантливую и страстную, подчеркнуто театральную, столь непохожую на реальность Малого или МХАТа. Хорошо помню, как долго умирал Кин, лежа у рампы, он читал большой монолог. В черном, с белыми жабо и манжетами. Как же иначе? Успех был средний. В зале было холодно, на улице темно - шла финская война. А в 41-м, в первые же дни войны, Блюменталь-Тамарин подался к немцам. Не попал в плен, а именно бежал к ним, как тогда говорили. И присовокупляли: "Слава богу, что мать не дожила до этого дня. Она бы умерла в ту же минуту..."

P.S. 1997. Как знать? А может, и обрадовалась бы. Всякое бывало.

Рядом с нами, в саду Баумана был летний театр, огромный сарай в стиле барокко! Там играли разные театры, и до войны я смотрел много спектаклей. Например, "Егора Булычова" со Щукиным и Мансуровой. Ничего не понял и ничего не помню, кроме этих двух имен. Потом смотрел "Опасный поворот", его играла труппа Областного театра. Мне очень понравилось, пьесу я уже знал и любил. В середине тридцатых годов в этом барочном сарае летом гастролировал театр Завадского, который тогда работал в Ростове-на-Дону. Я видел "Стакан воды" с Марецкой в роли королевы. Мне Марецкая очень нравилась по фильмам, и из-за нее-то я и пошел. Помню, открылся занавес, и королева, сидя на троне, сюсюкала с настоящей живой болонкой и кормила ее из рук, а сама она была в огненно-рыжем парике, очень курчавом. Специально из-за Марецкой я пошел на "Школу неплательщиков". Там были прекрасные соломенные стулья, сделанные по рисунку Тышлера в виде человеческих фигур, руки в бока. Вера Петровна играла кокотку, и я помню, как она капризно спрашивала нараспев: "А что же делать мне, мне, которая всю себя посвятила мужчинам?" Мне это показалось очень неприличным, и я не отрывал от нее глаз. Ее поклонника, богатого буржуа играл Осип Абдулов. Ему была прописана трудотерапия, и он ходил, опираясь на лопату, как на тросточку. Лопата была никелированная, ее украшал шелковый бант, точно гитару. Ясно было, что он не копал ею ни секунды. Каждое действие предваряла танцевальная пара, которая перед закрытым занавесом исполняла танго. Сначала все шло чинно, перед вторым же действием это было уже как-то нервно, партнеры вроде бы ссорились, платье разорвалось... Перед финалом это была уже катастрофа, дама была с подбитым глазом, оборванка, кавалер хромал и хрипел. Даже мне, школьнику, было ясно, что это самая настоящая деградация буржуазного общества. На долгие годы запомнилась фамилия танцовщицы - Табунщикова, а партнер был Завадский - может быть, сын?

P.S. 1998. Недавно выяснил, что Завадский - действительно сын Юрия Александровича, а Табунщикова - многолетняя и верная жена Мордвинова.

Я послал Вере Петровне фото, вырезанное из газеты, с просьбой автографа. Это было что-то блеклое, но другого не было. Она подписала и прислала еще снимок из "Школы неплательщиков", который я очень берегу.

Кстати, в 8-9 классах я увлекался автографами артистов, которые мне нравились. Я писал им письма и посылал фото с конвертом, на котором был обратный адрес. И все отвечали! К сожалению, часть фото погибла при эвакуации, а часть лежала у меня на письменном столе под стеклом, опрокинулась чернильница, чернила потекли под стекло, и фотографии безнадежно испачкались. Но все же мне было жаль их выкинуть...

В 1940 году в Москве была декада Ленинградского искусства, впервые привезли "Ромео и Джульетту" с Улановой и Сергеевым. Я, конечно, проник по входному билету, уж очень много шумели и писали о спектакле. Но - увы. Не произвело никакого впечатления и было невыразимо скучно. Да и то сказать после "Лебединого" и "Трех толстяков" - вдруг сразу "Ромео". Всему свое время. А вот "Опасный поворот" у Акимова (постановка Г.Козинцева) привел меня в восторг. Мне очень понравилась пьеса с ее неожиданным поворотом, вся эта элегантная атмосфера, красивые актрисы Юнгер, Сухаревская и Гошева в вечерних платьях, модно причесанные - Козинцев не признавал париков, - эта обтекаемая белая мебель. Всех поразило подвешенное зеркало, в котором отражалась комната, где мужчины играли в карты и иногда смеялись - "они, конечно, сказали какую-нибудь скабрезность", - добродушно замечала дама-журналистка, восторгаясь дружными милыми парами, которые вскоре окажутся лжецами и негодяями... (Кстати, играли они в том же клубе Кухмистерова, где я видел "Кина", - наверно, в Москве в то время было трудно со сценическими площадками.) Так вот, это подвешенное зеркало напомнило мне спектакль, который я видел в Детском театре у Наталии Сац, они еще играли на Тверской, там сейчас Театр имени Станиславского. Тогда еще не разогнали МХАТ Второй и не отдали помещение детям. Спектакль назывался "Аул Кидже" - в аул приезжает учительница, а басмачи, разумеется, затевают сжить ее со свету. На сцене стояла сакля, действие разворачивалось возле нее, и вдруг медленно поднималась крыша сакли, точно крышка гигантской пудреницы, на внутренней стороне, как бы на потолке, было укреплено большое зеркало, и в нем отражались люди, которые затевали заговор. Когда действие происходило вне сакли, там гас свет, когда снова нужно было вернуться в саклю - свет там зажигался и снова было видно отражение. Видимо, этот прием в те годы "витал в воздухе"...

Имя Мейерхольда я слышал в нашем доме с детства. И когда мне минуло тринадцать лет - в 37-м году, - я попал на "Ревизора" в его театр. Играли они в помещении, где теперь театр Ермоловой. После закрытия ТИМа там выступала труппа Викторины Кригер, затем открылся Театр эстрады и миниатюр, который давал по два спектакля в вечер.

Это было дневное представление, и мы пошли с Мишей Любушиным, моим закадычным другом. Его потом убили на войне. Мы сидели в первом ряду и так хохотали и даже, кажется, визжали от восторга, что в антракте капельдинерша попросила нас вести себя спокойнее - мешаем артистам играть. То, что я увидел у Мейерхольда, было не похоже ни на что. Я сразу пришел в восторг, мне понравилось все и запомнилось надолго. Я отлично помню, что занавеса не было, а в глубине сцены, во всю ее ширину, стояла полукруглая стена цвета красного дерева с дверьми, откуда появлялись персонажи. Посреди стояла фурка, слегка наклоненная в зал. В антракте рабочие сцены меняли на ней мебель и бутафорию.

Хлестаков - Мартинсон.

Городничиха - Зинаида Райх.

Хлестакова постоянно сопровождал высокий офицер - они играли в карты, пили вино. Но - ни слова. Он появлялся много раз. Осип читал монолог не в публику или сам по себе, как обычно, а рассказывал о петербургской жизни трактирной поломойке. Она слушала, завороженная, и время от времени раскатисто хохотала басом. Играла ее Багорская, которая в другом составе играла городничиху.