Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары - Вернер Херцог

Садат, которого унесли охранники. Концельманн, спокойный, сосредоточенный, потный, дал тогда лучший анализ внутренних противоречий Египта, который я когда-либо слышал, подробно рассказал о роли и происхождении «Братьев-мусульман», которые считались вероятными инициаторами убийства. Так вот, именно этому человеку я и позвонил много лет назад по поводу линейки документальных фильмов, за которую он отвечал, а затем встретился с ним в столовой его телекомпании в Штутгарте. Тогда я не сомневался, что задуманный мною фильм идеально впишется в его сериал, и Концельманн включился в работу тут же, прямо в процессе поглощения чуть теплой еды. Меня, правда, изрядно смущало, что в фильмах его серии нет закадрового голоса: создатели фильмов сами стоят перед камерой, выступая, так сказать, в роли хроникеров. Я должен был оказаться в кадре собственной персоной. Я долго сопротивлялся этому требованию, но все-таки согласился и в конце концов вообще перестал доверять свой закадровый комментарий актерам, всегда произнося его сам. Тогда я не вполне осознавал, что делаю, но этот шаг имел большие последствия. В результате я обрел голос, свой сценический голос, если можно так выразиться.

Сегодня в медийной отрасли не осталось таких людей, как Концельманн. Решения принимаются коллегиально, а святая святых – это рейтинги. Когда в 1977 году я монтировал художественный фильм вместе с редактором Беатой Майнкой-Йеллингхаус, по утрам она готовила монтажный стол и по порядку расставляла на полках катушки с пленкой для работы на день, а пока она этим занималась, я читал ей разные сообщения из газет, и несколько дней подряд это были репортажи с карибского архипелага Гваделупа, где вулкан Ла-Суфриер подавал все более зловещие знаки предстоящего извержения – а точнее, взрыва. Геологически этот вулкан устроен так, что должна была взорваться вся его макушка, чтобы лава смогла извергнуться. Из-за этого спешно эвакуировали все население южного острова, семьдесят тысяч жителей, но писали, что один человек, бедный черный фермер, живший на склоне вулкана, эвакуироваться отказался. Похоже, он как-то по-другому, непонятным мне образом относился к смерти, и это меня заинтриговало. Я как-то вскользь заметил, что надо бы там, у вулкана, снять фильм об этом человеке. Около полудня Беата выключила монтажный стол и, повернувшись ко мне, вне всякого контекста произнесла: «А почему бы и нет?»

«Ты о чем?» – переспросил я.

«Почему бы тебе не поехать туда и не снять этот фильм?»

Я позвонил в Süddeutsche Rundfunk и попросил соединить меня с Концельманном. Он оказался на собрании вещателей телеканала ARD. Я попросил разрешения задать ему один вопрос. Ему подали записку, и он подошел к телефону. «Только коротко», – сказал он. За тридцать секунд я рассказал, что происходит в Гваделупе, и спросил, поддержит ли он такой фильм. Он ответил коротко: «Да, поезжай, но вернись живым. Бюрократическая машина слишком медлительна, договор сделаем позже».

Через два часа я был в пути. Концельманн ушел с телеканала на пенсию раньше, чем полагалось, – думаю, потому, что он сочинял оперу. Он и прежде сам писал музыку к своим фильмам.

К Вальтеру Штайнеру я сразу почувствовал глубокую симпатию. На традиционном Турне четырех трамплинов в конце 1973 года и в начале следующего он сильно отставал от конкурентов: ему все еще мешала травма, сломанное ребро. Но, несмотря на обоснованные сомнения, не поставил ли я на «хромую лошадь», я безоговорочно поддержал его. Сказал ему, что в словенской Планице он всех опередит. Наверное, это прибавило ему уверенности, хотя в моей работе с актерами и главными персонажами документальных лент требовалось иногда и нечто большее – реальная поддержка, физический контакт. Когда Бруно С., игравший Каспара Хаузера и Строшека, главных героев двух моих фильмов, терял самообладание из-за того, насколько ужасен мир и тот опыт, который ему пришлось пережить в детстве и юности, ему помогало прикосновение – я просто держал его за запястье, это его успокаивало. За день до прыжка Штайнер был подавлен, сомневался в своей физической форме. У меня было четыре оператора, и, провожая Штайнера до квартиры, мы вдруг все разом подхватили его, подняли на плечи и понесли по пустынной заснеженной улице. Кто-то сделал тогда нечеткую фотографию, которую я обнаружил лишь недавно. Я очень хорошо помню тот момент: простой физический контакт породил доверие между нами. На следующий день уже во время первых квалификационных прыжков Штайнер показал выдающиеся результаты. Никто никогда еще не летал так далеко, как он. Немного раньше я наткнулся в его альбоме на неприметную фотографию ворона, про которую он не захотел ничего рассказывать, отделавшись беглым замечанием. Но после того, как побывал у меня на плече, он разговорился: когда ему было лет десять, он нашел птенца ворона, выпавшего из гнезда, и заботливо вырастил его. Ворон выжил и стал его лучшим другом, поскольку Штайнер всегда был одиноким ребенком. Ворон полюбил сидеть у него на плече. К концу учебного дня он уже ожидал друга снаружи у школы, в ветвях дерева; Штайнер насвистывал, ворон подлетал, садился на плечо и так сидел всю дорогу, пока они ехали на велосипеде до дома. Но потом ворон потерял перья, его стали клевать и истязать другие вороны, на это невозможно было смотреть. В конце концов Штайнер не выдержал и застрелил своего друга из отцовского дробовика. И теперь, когда ворон больше не летает, вместо него полетел он, Штайнер.

В Планице Штайнер улетал так далеко, что несколько раз чуть не влетел в собственную смерть, поскольку профили тогдашних трамплинов не были рассчитаны на таких летунов, как он. Объясню, чтобы было понятно: когда после полета по воздуху приземляешься на крутой склон, кинетическая энергия постепенно рассеивается во время продолжающегося спуска. И даже опасные на вид падения обычно не так страшны. Но, если бы человек приземлился на плоскость, улетев слишком далеко – туда, где заканчивается крутой спуск и где никто уже не ожидает приземления, – потеря скорости до нуля была бы мгновенной, как при прыжке с двадцатого этажа небоскреба на мостовую, и исход тоже оказался бы фатальным. В гигантском сооружении в Планице, как и вообще почти на всех трамплинах в мире, переход от крутого склона к горизонтали происходил по так называемому круговому радиусу. Там, где начинается этот радиус, находится критическая точка трассы, она всегда отмечается красной линией на снегу. Если прыгун перелетел эту линию, то техническое руководство должно немедленно остановить соревнования и снова начать уже с укороченным разбегом, чтобы прыгуны не могли добраться до опасной зоны. Штайнер же перелетел критическую точку так далеко, что на десять метров превзошел мировой рекорд, – там вообще уже не было