Анна и Черный Pыцарь - Финн

Несмотря на то что у нее был свой собственный атлас, она еще ни разу не видела карты такого большого масштаба, и потому весь следующий час или около того Джон потратил, рассказывая ей о картах. Те, на которых несколько дюймов соответствовали реальной миле, годились для одних случаев, а те, где много реальных миль влезало в один-единственный дюйм, — для совершенно других.

— Ой, смотри-смотри, Финн! Ты про такое знал?

— Ага.

— А почему ты мне не рассказывал?

— Потому что ты не спрашивала.

Именно в этот момент переключатель перешел в положение «быстро довести до кипения».

— Мистер Джон! — Взрыв был такой силы, что я чуть не собственными глазами увидел, как у нее из ушей со свистом вырываются струйки пара. — Мистер Джон, если бы вы могли сделать такую карту, чтобы сквиллионы миль на дюйм, а потом сквиллионы дюймов на милю, вы могли бы видеть всякие вещи, да?

— Какие вещи, моя дорогая?

— Електроны, про которые читал Финн. Тогда бы вы узнали, можно ли их делить, да?

Джон посмотрел на меня. Все, на что меня хватило, — это пожать плечами. Однако она еще не закончила.

— Его можно было бы засунуть в ухо, да?

Я так никогда и не понял, зачем очень маленькие предметы непременно нужно совать в ухо. Впрочем, какая разница. Полагаю, если бы действительно можно было нарисовать карту всей Вселенной такого масштаба, то ничто не помешало бы нам засунуть в ухо «електрон».

В тот момент Джону стоило оставить все как есть и вернуться к своему пиву. Вместо этого он радостно продолжал вещать про разные системы счисления. Он рассказывал об обычной числовой последовательности со знакомыми порядками: единицы, десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч и так далее, — но были и другие, где за единицей следовала тройка, а потом сразу девять, двадцать семь и так далее, не говоря уже об остальных, не менее причудливых. Аннино воображение было совершенно захвачено идеей сокращения и расширения числовых рядов до бесконечности, несмотря на заверения Джона, что до бесконечности этого делать нельзя, потому что существуют физические пределы тому, что может постичь человеческий разум. Все, чего он добился, было: «Но в голове-то это можно, правда?»

На это было действительно нечего ответить. Мне доставляло огромное удовольствие, что на этот раз мишенью ее «идейной бомбардировки» стал он, а не я. Я думал, что так оно все теперь и будет, но надежда оказалась слишком прекрасной, чтобы оправдаться.

— Финн, — раздался радостный вопль, — а ведь можно складывать ангелов, правда?

— Полагаю, такая возможность определенно должна существовать, но вот как это сделать, ума не приложу.

— Ну ты же сможешь узнать, правда? А потом ты все расскажешь мне, да?

Проблема с воспоминаниями не в том, что они могут лгать. Проблема в том, что их слишком много. Чтобы записать все то, что случилось со мной за последние …дцать лет, понадобилось бы в десять раз больше времени, чем ушло на сами события. Правда, в этом есть и приятные моменты — например, можно пропускать все плохие эпизоды и оставлять побольше места для хороших, для всех этих крошечных драгоценностей, которые значили для меня тогда так много. Я даже не знаю, настолько ли они теперь истинны, как казались мне много лет назад. Одним из любимых изречений старого Джона было «Математика есть утраченное искусство цивилизации». Или еще одно: «Математика — не более чем искусство бессознательного». А вот для коллекции еще афоризм от моей мамы: «Мозги — это орган познания, а разум — сад мудрости». Эти слова до сих пор звучат для меня свежо и ново, хотя мой собственный сад мудрости то и дело грозят завоевать сорняки, от которых потом приходится долго и мучительно избавляться. И все же до сих пор я еще ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь смог выразить эти мысли лучше, а потому они, скорее всего, останутся со мной навсегда.

Было еще прелестное, но, как всегда, крайне причудливое высказывание Анны, которое мне так и не удалось до конца понять. Примерно через пару лет полного погружения в математические штудии она однажды ночью огорошила меня новым опусом, представлявшим собой обычную для нее смесь математики и религии.

— Финн, — начала она несколько издалека, — вот ведь забавно, правда?

— Безусловно, — тут же согласился я. — А ты это о чем?

— Религия. — И она постучала меня по голове.

— А что в ней забавного? — спросил я.

Она еще несколько раз задумчиво стукнула меня в лоб.

— Ты становишься меньше в размерах и больше в измерениях.

— Господи, Кроха, где ты этого набралась?

— В одной из твоих книг.

Я был поражен, что она это усвоила; для меня это была одна из тех мыслей, которые даже если и не поймешь, то все равно не станешь просто так выбрасывать из головы. Она звучит так хорошо, что вполне может оказаться правдой, — разумеется, если когда-нибудь до меня дойдет, что она на самом деле означает. Быть может, в один прекрасный день это случится, а до тех пор пусть полежит себе под спудом. У меня внутри так много слов. Слов, которые когда-то сказали Ма или Анна, или Джон. Слов, звучавших столь хорошо, что я не хотел забывать их, даже несмотря на то что не понимал. Ведь когда-нибудь я обязательно пойму.

В мою жизнь все время вторгались новые и новые тайны и загадки, как, например, в тот раз, когда Джон попытался объяснить мне разницу между прикладной и высшей математикой.

— Запомните, молодой Финн, — сказал он тогда, — прикладная математика — это когда вы ищете решение задачи, а чистая… о, чистая — это когда вы ищете задачу для решения.

Странно, что он периодически изрекал такие умные вещи, но так и не смог понять, что имела в виду Ма, когда сказала ему, что Анна ищет не иголку в стоге сена, а скорее стог сена в иголке. Если бы она поменяла «стог сена» на «бога», думаю, мне по-прежнему было бы все понятно. Милли тоже могла иногда выступить с репликой, которая прочно застревала у меня в голове. Милли я знал десять лет, и она была одарена золотым сердцем и острым умом. Нередко мы говорили с ней о любви. Ввиду того, как Милли зарабатывала себе на жизнь, это могло бы показаться кому-то странным, но не мне. Я как раз говорил ей, что мне трудно понять, что такое любовь.

— Спроси лучше Анну, — сказала она. — Наверное, тут дело в том, чтобы видеть в других тайну себя.

Стояло самое начало 1935 года. В шестнадцать лет я был одним из старших учеников Джона Ди. В те годы большинство мальчиков заканчивали учебу в четырнадцать. Для многих это было время радости от того, что они наконец-то получили возможность навсегда распрощаться со школой. Для других дело было в необходимости начать зарабатывать деньги и помогать семье. Недостаток средств был для них вечной проблемой. Я оказался среди тех немногих счастливчиков, у которых была не только небольшая стипендия, но и периодические случайные заработки. У мамы тоже была работа, так что она предложила мне не бросать школу. Свободных денег у нас не водилось, но все же наше материальное положение было куда лучше, чем у большинства соседей. Я был счастлив продолжать обучение, тем более что Джон как раз попросил меня помочь ему в демонстрации физических и химических опытов у него на уроках. В первый день он сказал, чтобы я ничего не готовил. Лекция шла своим чередом.

— Сегодня, — сказал он, — у меня есть для вас хорошая новость. Через несколько месяцев я ухожу в отставку.

Последовало несколько придушенных взрывов восторга, но для большинства из нас услышанное было за гранью возможного.

— С этой счастливой даты нелегкий труд вбивания знаний в ваши головы примет на себя мистер Клемент. Надо сказать, я не особо надеюсь на успех. Ваши черепные коробки настолько непробиваемы, что вряд ли что-то сможет проникнуть в темные бездны ваших разумов.

У него опять был приступ непреодолимого сарказма, который продолжался добрых десять минут.

— Впрочем, — закончил он, — это будет уже не моя ответственность. А до тех пор нам еще многое предстоит сделать.

Мой мир внезапно сменил орбиту. Я был отнюдь не рад этим новостям, но в тот момент не имел ни малейшего понятия, как отставка Джона может отразиться на мне. То, что я не смогу видеть его каждый день, казалось мне невозможным. Мой отец умер настолько давно, что именно Джону в последнее время доставались все мои вопросы и проблемы, а без него… Наверное, я любил старого ворчуна, но в любом случае не собирался ему об этом говорить.

Мы должны были собраться в актовом зале, чтобы официально проводить его на пенсию. Сама мысль об этом была для меня невыносима. Я не хотел расплакаться на глазах у всех.

Если мне так уж сильно захочется поплакать, я сделаю это в одиночестве. У меня было такое специальное место, куда я отправлялся в подобных случаях, — один из маленьких мостиков через канал. По нему редко ходили. Располагался он в конце малолюдной улочки, и с него открывался прекрасный вид на парк. Я мог часами сидеть там, свесив ноги с парапета, и ничего не делать. Думать о будущем я не мог. Кто-то звал меня с берега, но мне не было до этого дела.