Горький вкус свободы - Мисси Карантино

непонимания: «я не псих», «от таблеток у меня сонливость», «у меня все хорошо», «я просто боюсь», «отстаньте от меня», «сами идите к психологу», «как я об этом скажу», «вы не представляете, что такой ад», «вы только делаете вид, что понимаете меня», «вы с этим не жили, заткнитесь, пожалуйста». Поэтому читая Сашино письмо, я была готова к самым страшным вещам – пожарам, наводнениям, землетрясением, авто- и авиакатастрофам. Быть может, даже к Беслану, случившемуся за месяц с копейками до нашего с ним знакомства.

Только не к убийству. Все перевернулось с ног на голову: тот, кого я интуитивно считала жертвой, оказался как бы по другую сторону баррикад. Баррикад, в существовании которых я долгие годы даже не сомневалась.

Мы обнялись. Обнимались долго. И плакали. Оба. Долго.

Поздно вечером пришла мама, и я ей все рассказала, хотя Саша строго-настрого запретил мне это. Рассказала потому, что не могла не рассказать. Потому что я все еще была ребенком, абсолютно доверяющим маме.

Она попросила меня уйти в свою комнату, и пошла в Сашину.

– Саша, можно тебя на минутку?

Сначала она говорила спокойно и даже вежливо. Саша говорил тихо и робко, а потом она перешла на крик. Кажется, она раньше никогда так не орала: ни на меня, ни на него, ни на кого-то еще.

Через какое-то время Саша выбежал из квартиры весь в слезах, а я помчалась за ним, хотя мама просила меня остановиться.

Добравшись до заброшенного футбольного поля, подросток отдышался и достал сигарету. Я встала рядом.

– Что она сказала? – шокированно спросила я, ногой небрежно вырисовывая что-то на снегу.

– Обвинила меня во всех смертных грехах… И сказала, что надо было тебе соврать… Единственному другу надо было соврать, потому что ты типа маленькая…

– В чем соврать? – не поняла я.

– Не рубить правду-матку про убийство, потому что нельзя тебя пугать… Типа она же просила ничего тебе не говорить… Твоя мама печется только о тебе… Хотя, возможно, больше она даже печется не о тебе, а о собственных представлениях: что для тебя благо, а что – зло… Представлениях весьма топорных и устаревших… Все в этом мире начинается со лжи детям… Буквально все пронизано ей, буквально все… Она – всему причина, она же – всему последствие… Сел в машину к незнакомому дяде? Это результат лжи – ребеночку никогда не говорили, что дядя его похитит или изнасилует… Говорили просто, что нельзя, а что нельзя, почему… Это науке неизвестно. Вроде бы и хочется сказать, но нельзя… Как же? Что он зря переживать будет? Надо поберечь его хрупкую психику…. Лучше уж сказать, когда изнасилует… Нехорошо, конечно, выйдет, зато сколько судеб уберечь можно – насилуют ведь далеко не каждого, а потому говорить каждому совсем нецелесообразно… Если бы мне в детском саду сразу в первый же день популярно объясняли, что отцы могут причинить боль и надо быть на чеку, я бы, думаешь, пошел у него на поводу? Думаешь, делал бы вид, что все окей, когда он планировал убийство репрессированной одинокой престарелой женщины? Думаешь, я бы сразу не сдал его ментам? Не пресек бы все на корню?– спросил он, захлёбываясь от слез.

– Я жить не хочу, – убежденно добавил Саша, сплевывая на снег.

Молчу, потупив взгляд, пока, наконец, робко не произношу:

– Я с тобой…

Я с тобой, куда? В бездну? Умереть, так и не увидев самого первого в мире айфона? Словно и не жил в 21 веке? Ради чего надо было тогда рождаться накануне нового тысячелетия, чтобы так быстро все просрать по собственной беспечности?

Пытаясь оправдать себя тогдашнюю в собственных глазах, я пытаюсь убедить себя задним числом в том, что думала тогда, что моя взаимность его остановит. Что я на самом деле тогда считала, я не осознаю.

Саша срывается с места и бежит к дороге. Я спешу за ним, в первую очередь, потому, что мне боязно остаться одной. Мы перебегаем дорогу в неположенном месте, держась за руки. Аккурат перед машиной. Добежав до невысокого моста, он отпускает мою руку. Мы прыгаем. Оба. Саша утверждал, что первой прыгнула я, а он просто хотел меня спасти. Пребывал в шоке, а потому сразу не сообразил, как сделать это более рационально и безопасно. Несколько месяцев спустя я доказывала маме, что первая действительно прыгнула, конечно же, я, потому что я младше, а, значит, недальновиднее. Попыткой сами знаете чего я это не называла: просто заявила, что переживала и захотела острых ощущений. Мама не верила. Возможно, потому что знала, что я не хочу сводить счеты с жизнью в отличие от кое-кого, возможно, просто потому что все еще считала меня настолько маленькой, что даже не могла представить себе, что я способна на такое.

На самом деле первым, конечно, прыгнул Саша, и мы оба знали это. Я взяла «вину» на себя только потому, что в глазах взрослых у меня была скидка по малолетству и не было явных мотивов.

После этого случая мама запретила общаться мне с ним, заявив, что мальчик на меня очень дурно влияет, а сам подросток ушел от нас. Повезло, что удалось оформить все, как несчастный случай – в том месте была сломана ограда, освещение было тусклым и незадолго до нашего «падения» на дырку действительно жаловались.

Несколько месяцев я сердилась на маму за то, что она ничего не предотвратила и обвиняла ее в «профнепригодности», совершенно «забыв», кто настоял на том, чтобы Саша жил с нами, а кто – с самого начала предупреждал, что не готов и будет тяжело. Говорила, что у меня больше нет матери, порывалась уйти насовсем к Саше, который к тому времени начал жить один, так как у него со школьным приятелем был бизнес, а, значит, постоянный доход. Он платил налоги и, по мнению государства, теперь уже считался вполне себе зрелым.

Когда Саше исполнялось 18 лет, он не ответил на поздравление. Не проявился он и на следующий день, и через неделю, и через месяц, и через год… Окольным путями – благо социальные сети переживали свой первый подъем – я выяснила, что он жив, здоров и даже довольно успешен, но я чувствовала себя использованной.

Парень дал о себе знать только на следующий день после моего шестнадцатого дня рождения. Позвонил и предложил встретиться. Долго извинялся – за все. За рассказ об убийстве, хотя как правда может ранить? И как за нее можно извиняться? Отец пусть его извиняется, а не