Те, кого ждут - Андрей Юрьев

- Мы не сможем собрать такую сумму. Все свободны. Даниил Андреевич, чего вы ждете? Вы свободны. Совсем свободны.

Охтин грыз ногти.

Данилевич порылся в ящике стола. Встал, постучал ногтем по крышке стола. Хрясть! - пинком по ножке стола. Царапнул ногтем столешницу стола.

- Не ломайте мебель, пожалуйста, господин художественный редактор. Мои условия. Контрольный пакет акций со всеми вытекающими последствиями. Право первого голоса при обсуждении любого проекта. Право накладывать вето на любой проект. Пока достаточно. Подробности обсудим позднее.

- Вы обсмотрелись "Крестного отца", Даниил Андреевич, - Данилевич смотрит в окно, а за окном даже птицам небо опостылело. - Откуда у вас деньги? Бутылки сдадите? - Данилевич выглянул в коридор. - Я наслышан о ваших знакомствах. - Данилевич открыл фрамугу и попытался выглянуть наверх. - Но не с дьяволом же, в конце концов, вы дружите. - Данилевич обогнул столы и в холодильнике нашел бутылку мерзлой водки. - Деньги нужны через неделю.

- Завтра я подготовлю новое штатное расписание.

"Умно. Правда, умно. Первым делом издать альбом акварелей - это умно. Очень умно", - пробормотала Зоя и даже не взглянула на подаренный браслетик. - "Милош уклоняется от выплаты налогов, Данилевич продолжает заниматься любимым делом, у Вадима рассеиваются последние подозрения. Подозрения, говорю. Я говорю - исчезнут вопросы: почему я каждое утро мчусь в "Славию", как на пожар". При чем здесь ум?

Теперь я могу делать то, что хочу, а не то, что мне предлагают пузатые дядьки с не всегда полным кошельком. Теперь я могу напиваться до тех пор, пока не потянет домой, пока не потянет опять провалиться в черную мглу, в которой я летаю, ничего не освещая и никого не грея. Теперь по утрам, когда я пуст и легок, я могу не выбираться из-под одеяла, иначе меня унесет приблудным сквозняком. Теперь ты знаешь, где я нахожусь от звонка до звонка. Теперь ты знаешь, в каком месте земного шара сложена горка чувств по имени Владов, ожидающий, когда нагрянет ураган по имени Зоя.

В ту осень вместо "Здравствуйте!" навстречу кричали: "Доллар уже тридцать!". Долларов не было ни у кого, но кричали все. Почти все. Колосов кричал: "Жиды!" - но смолкал при Данилевиче. Данилевич кричал: "Кто?!" - но никто не признавался, и бутылки выносили сообща. Зоя не кричала, потому что Владов не глухой. Владов кричал во сне. Снился мотоцикл, задравший кверху горящие колеса.

Молчали ивы у Крестовского пруда. Молчали лавочки в саду возле ратуши. Молчали тетушки за стойками прокуренных кафешек. Мы бы на их месте тоже прислушивались. Но мы-то на своем месте. Мы за столиком под цветастым зонтом, возле книжного. Мы у Милоша. Мы - в "Счастливой Подкове", где скрипачи перешептываются: "Ну эти, помнишь? Красавица и чудовище, да!". Повсюду нас видно, никому нас не слышно. В кабацком грохоте никто нас не расслышит. А нам это надо? Мы заняты.

Мы, например, пьем. Пьем много, потому что в кабаках нельзя сидеть с пустым бокалом. Мы, например, вступаем в беседы. Беседуем много, потому что умолкших собутыльников тут же выносят ногами вперед.

В ту осень много говорили о нацистах. Колосов, разодрав вяленую рыбку на листах покойного журнальчика, размахивал костяком хвоста: "А ты может, тоже из этих, из ловцов душ? Тебя в чью честь назвали Даниилом?". Охтин, ощупав нос и откинув со лба серпики прядей: "Вот моих предков не рекомендую трогать". "Больно уж у вас, батенька", - басил Колосов в гулкий коридор, "лик иконописный. Особенно в сумерках. Рубаночком, правда, не мешает шугануть". Колосова шуганули приказом.

О нацистах говорили много. Шпагин под локоток выводил секретаршу, трелькал на ушко: "Русалочка! Приглашаю - окрылеете!" - щелкал ключ, стискивались челюсти, стекленели белки, Шпагин раскачивался перед окреслившимся Милошем:

- От лица всего "Белого Потока" прошу вас оказать содействие развитию нашего движения.

Лобастый Борко, багровея, спекался морщинками. Тер кулаком переносицу. Из-под кулака косил на Владова. Владов, пристукнув зажигалкой о подлокотник кресла:

- Мы со скидкой отпечатали ваши буклеты, так? Так. Мы издаем только русских авторов, так? Так. Не российских, прошу заметить, а русских. Еще точнее - славянских. Благодаря нашей деятельности, благодаря нашим организационным действиям деятели русской культуры - русской, а не российской! - могут вздохнуть свободнее.

- Благодаря вашим действиям, Даниил Андреевич, - Данилевич, оглаживая бороду, умиленно моргал, - благодаря вашим прекрасным действиям город лишился русского художника. И вот, кстати... Если ваш друг Имран - русский, то я - китаец.

Хррупк! - подлокотник пошел трещинами. Шпагин поморщился. Данилевич, ухмыляясь, перелистывал почти готовый альбом крестовских репродукций:

- Сначала вы попадаете в авто... Прошу прощения! Мото! Мотокатастрофу. На следующее утро госпожа Крестова исчезает, не дождавшись гонорара. На следующее утро господин Крестов отъезжает вместе со всем семейством в Белоречье. Я понимаю - Академия художеств Белоречья жить не может без Крестова. Так ведь?

"Так!" - от уголка зажигалки отлетел кусочек лака.

- Городская галерея осталась без лучшего портретиста. "Славия" лишилась интереснейшего заказчика. Так вы заботитесь о культуре города? Так вы заботитесь о духовности? Так вы заботитесь о русской духовности?

Шпагин вытащил из ящика макет буклета. Никаких чудес. Красные скрещенные мечи на черном фоне. Шпагин принагнулся над закатившимся вглубь кресла Борко:

- Вы, кажется, не уживаетесь с кавказской диаспорой? - отскрежетал, сипнул, вонзился в пиджачные ножны. Обнажил, вытянув, отутюженные манжеты. Осколком солнца блеснула запонка - золоченое коло. Шпагин тряхнул смоляными кудряшками:

- Солнце за нас, господа! Хоть и жара, но жажда - ничто, имидж - все! Прошу простить, регламент, все-таки.

Борко выкатился из мэрии вслед за черной крылаткой. Владов на ходу отчаянно ширкал кремневым колесиком. Милош впервые в жизни нахмурился:

- Что, Дракулит, запал истлел? Фитилек дымится, да? Змеи между ног копошатся, да?

Владов выронил сигарету:

- Ты о чем?

А Милош голубейшими глазищами вдоль Владовского сада выглядывает прохожих - беспечные парочки у фонтана, лепечущего влажными искрами, в глухой мужской рокот вливается девичье журчанье, и даже голуби - и те воркуют! Но осень все равно придет, и в облысевшем парке даже старух не останется. Осень придет - листья уже истлели от жары, сочную зелень съели сохлые желтянки, а в озерной просини борковских глазищ за лето не плеснулось ни одной русалки... Милош смахнул скупые капельки:

- Ты кол заслужил, Дракулит. Сам себя казнишь, сам, - и то ли плавленый асфальт захлюпал под его мешковатой походкой, то ли...

Осень только начиналась, а мы, Даниил Андреевич, уже были развенчаны. Всюду нас видно. Все к нам прислушиваются. Всем хочется знать: если Чудовище вот оно, здесь, то где же Красавица?

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

"Нормальные люди не встречают полнолуние песнями и плясками", - в этом Охтин был уверен нерушимо, и смутно тосковал по солнечным, искренним, откровенным до последней венки. Но луна беременела неотвратимо, Охтину вспоминалось, как давно, в детстве, выбрался в полночь бродить вокруг Крестовского пруда, попался вислозадым девищам, голопузым, чего-то добивавшимся и обозлившим до остервенения, и недовольство становилось горечью, когда он замечал, что Зоя волновалась, носилась весь день по издательству с пустяшными заботами, суматошная, поблескивала лисеночьими глазенышами, и все выманивала намеками в прохладные, сумеречные переходы корпусов. Охтин отправлялся стрелять у сослуживцев сигаретки. Зоя нагоняла в коридорах, выдыхала на щеку: "Стать женой террориста? Ни за что!" - в карман проскальзывал очередной флакончик. Охтин весь день таился, смущался, тяготился пустым кошельком, а вечером, свалившись в постель, осторожно вытаскивал духовитую стекловитость. Подолгу разглядывал черно-красные этикетки: "Аль Капоне", "Че Гевара", "Вампир", - и высчитывал часы до побудки.

Обычно вечера коротали втроем - без вычурных затей, без попоек, молча. Печальник вальсировал, пепельной вьюгой кружил, а Белоречий изумленно качал головой, вносил что-то в список, ласково подсовывал Владову на подпись. Мелодия текла, тяжелая, как сгусток крови, рокотала ветром, врезалась грозой в окна. Владов беспокойно оглядывался, порывался встать: в сумерках мерещился скрипач: надо было, обязательно надо было вызнать, как можно выучиться так бередить душу. Музыкант лишь робко разводил руками, и Владов, остервенясь, когтями рвал струны - рвал безбожно, беспощадно - и долго потом слизывал кровинки с иссеченых вен. Царапины заживали, по крайней мере, к рассвету Владов о них не вспоминал. За полчаса до звонка тщательно выглаживал измявшийся за ночь костюм, вычищал опеплившиеся туфли, и, подхваченный под локоть, представал перед судом. Суд бывал короток. Борко не запаздывал с утренними звонками.