Екатерина Ивановна - Леонид Андреев

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет.

К о р о м ы с л о в. Ну, тебе больно? – и что же ты, наконец, чувствуешь, скажи! Ну, хоть иногда, в минуты просветления, ты видишь, во что ты превращаешься?

Екатерина Ивановна молча утвердительно кивает головой.

Это ничтожество, Ментиков, которого я, в конце концов, выгоню, потому что он крадет мои рисунки, я… теперь, кажется, Алексей, может быть, еще кто-нибудь… Почему уехал Алексей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Больше никого не было.

К о р о м ы с л о в. Это правда? (Екатерина Ивановна молчит и перебирает пуговицы.) Это ужасно!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, правда. Больше никого не было.

К о р о м ы с л о в. Это ужасно, Катя! К несчастью, я художник, на всю жизнь испорченный человек, и минутами я – как бы тебе это сказать? – даже с некоторым интересом, удовольствием вижу, как выявляется в тебе это новое и… И мне хочется раздеть тебя – нет, нет!.. и писать с тебя вакханку, Мессалину, и вообще черт знает кого. Боже мой, какая это темная сила – человек! Не знаю, чувствуешь ли ты это сама или нет, но от тебя исходит какой-то дьявольский соблазн, и в твоих глазах… минутами, конечно…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Чувствую.

К о р о м ы с л о в. Ты этого хочешь?

Екатерина Ивановна молча перебирает пуговицы.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Может быть.

К о р о м ы с л о в. Пусти! Екатерина Ивановна. Поцелуй. Коромысло в. Пусти же! Екатерина Ивановна. Поцелуй меня.

Коромыслов отрывается и ходит. Екатерина Ивановна остается на том же месте, стоит, опустив глаза и бросив руки вдоль тела. Молчание.

К о р о м ы с л о в. Я не знаю, какою вы были раньше, Екатерина Ивановна, я плохо знаю вас, как плохо знаю всех женщин, которые не мои любовницы, но теперь – вы ужасны! И я ошибся: вы не вакханка. Вы что-то мертвое, умершее, и вы развратничаете или начинаете развратничать во сне!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Постойте!

К о р о м ы с л о в. И этакая мерзость, и этакая гнусность! Ведь когда я сошелся, сходился с вами, я ведь думал, что вы живой человек, и, как с живым, борьба и все такое – а оказался просто мародером, который грабит трупы! Ведь вы труп, вы мертвая, Екатерина Ивановна! Этакая мерзость!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Постойте, постойте!

К о р о м ы с л о в. И, конечно, вам нужно умереть! Просите мужа, пусть пристрелит вас – благо уже стрелял однажды!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да погодите же! Я скажу… Павел Алексеевич, вы что сказали? Надо умереть, да? Да, да, надо умереть. Но как же я умру? – я не могу, я не умею! Боже мой, что же мне делать, к кому же мне пойти? Павел Алексеевич… Павел Алексеевич, что же мне делать? (Как слепая, бродит по мастерской, натыкаясь на мебель.) Павел Алексеевич… Там, за окном, эта пропасть. Да, да, это ужасно, это ужасно! (Закрывает глаза ладонями рук и неровными шагами, колеблясь, медленно подвигается к окну. Коромыслов делает шаг к ней, но останавливается и наблюдает, невольно приложив обе руки к груди.)

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (подвигаясь). Я иду, я иду… Господи, я иду… (Останавливается перед окном, смотрит – и, вскинув кверху руки, с неясным криком или плачем опускается на пол. Лежит неподвижно, лицом к полу, как внезапно застигнутая пулей и смертью.)

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна! (Подходит, наклоняется. Осторожно касается плеча). Екатерина Ивановна, Катя, как друг… Встаньте, ну, дорогая, ну, голубчик. Нельзя же так лежать.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (шепотом). Мне стыдно…

К о р о м ы с л о в. Не слышу!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (громче). Мне стыдно, что я не могу, я потом сделаю это. Оставьте меня, уйдите.

К о р о м ы с л о в. Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же, дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать: со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот я вас на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, – правда, нелепая привычка: от всего лечить вином. Ну как, лучше?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.

К о р о м ы с л о в. Ну, и великолепно. Окно у меня, действительно… дай-ка я его задерну…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не надо. Покажите мне.

К о р о м ы с л о в. Что?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Портрет Лизы.

К о р о м ы с л о в. Не стоит, дорогая, не похоже, совсем плохо! Да и темновато уже, красок не разберешь.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Покажите.

К о р о м ы с л о в. Ну извольте, раз уж… (Оборачивает портрет и сам смотрит вместе с Екатериной Ивановной.) Вы понимаете, чего я хотел? В сущности, это воспоминание, и теперь Лизочка совсем уж другая, то есть не то, чтобы совсем… Но тогда, у вас, летом… Не плачьте, голубчик, не надо.

Откинув голову вбок, на спинку кресла, опустив руки между коленей, уже не глядя на портрет, Екатерина Ивановна плачет тихими слезами.

Да, жизнь. А может, и мне надо бы плакать, да куда уж, – поздно, и слез нет. Да, а поплакать не мешало бы. Странный я человек, и в детстве никогда не плакал и всегда про себя думал, что если я уж заплачу, так только кровавыми слезами. Понимаете?, (Глухо доносится звонок телефона). Телефон, – а, черт. Можно? – я на минуту.

Екатерина Ивановна утвердительно кивает головой. Во все время отсутствия Коромыслова она остается в той же позе, но плакать перестает.

К о р о м ы с л о в (входя). Георгий звонил, сейчас сюда приедет. Что ему понадобилось? Говорит, что скучает без меня, давно не видал. По голосу в хорошем духе. Так как же, дорогая?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Мне уйти?

К о р о м ы с л о в. Да, уж лучше уйти. Вы как себя чувствуете?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я сейчас.

К о р о м ы с л о в. Да вы не торопитесь, успеется еще. Георгий, да… Екатерина Ивановна, вы сейчас в полном разуме и можете меня слушать?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. Зачем едет Георгий?

К о р о м ы с л о в. Не знаю. Одним словом, окно и пропасть – все это пустяки, драма, кинематограф – верно? А настоящее то, что вы должны забрать себя в руки, и я вас настоятельно об этом прошу, просто требую. Даете слово?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вставая). Где моя шляпа?

К о р о м ы с л о в. Вот. Ведь что, на самом деле, такое случилось? Ну, и наладится, только бы вы…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Поищите шпильку, тут, на полу. Вы совсем не умеете ухаживать за дамами, а пора бы научиться!

К о р о м ы с л о в (находя шпильку). А слово?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, Павел Алексеич, вы серьезно?

К о р о м ы с л о в. Что серьезно?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Что наладится? Подайте мне шубку… вам нравится? Ментиков говорит, что вы так должны написать меня. Отчего вы не хотите меня писать, тогда б я у вас каждый день бывала.

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять? Не надо сердиться, ай, как нехорошо! К вам не идет, когда вы сердитесь: вы должны быть спокойным, равнодушным, тогда женщине с вами приятно.

К о р о м ы с л о в. Я все-таки верю.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, вы серьезно? Не надо серьезно.

К о р о м ы с л о в. Я верю!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, хорошо, вы такой милый, и я… Поцелуйте меня! (Молчание). Я ухожу; когда человек уходит, его всегда можно поцеловать. Нарочно, мы родственники, или…

К о р о м ы с л о в. Как с Алешей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Почему с Алешей? – у вас опять какие-то гадкие мысли. Ну, разочек, ну, дружески… не хотите? Ну, скорее, а то сейчас муж придет (делая страшные глаза) – му-у-ж! (Коромыслов молчит.) Ага, – мужа испугались! А вдруг я скажу Горе, и он вызовет вас на дуэль, что вы тогда – ага, страшно? Я шучу, – он стрелять не умеет. Ну, нате, руку целуйте, если губки не хотите… Что, и руку не хотите? – Господи, как рассердился! Завтра я к вам приеду.

К о р о м ы с л о в. Не надо.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А если я еще хочу в окно посмотреть? там (делая страшные глаза) про-о-пасть. Как вы это давеча сказали: пропасть!

К о р о м ы с л о в. Меня не будет дома.

E к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, а если я все это шучу? (Делая вид, что плачет.) Какой злой, ничему не верит, даже до двери проводить не хочет. Злой! Прощайте, злюка! (Уже открыв дверь.) Послушайте, на минутку… Правда, что я похожа на вакханку? – нет, нет, я не то хотела. Уговорите Горю… как вы это сказали? – пристрелить меня. Или, может быть, вы сами?

Смеясь, уходит. Коромыслов мрачно проходит по комнате, потом останавливается перед портретом и рассматривает, заложив руки в карманы и посвистывая. Неопределенно покачивает головой. Хочет взять кисти и по дороге мельком заглядывает на себя в зеркало, задумывается и возвращается назад. Повертывает полотно изнанкой. Входит Георгий Дмитриевич.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел, давай поцелуемся. Ну, как ты? Сейчас у парадного жену встретил, жалуется, что ты ее прогнал. За что так жестоко?