Первый ученик - Полиен Яковлев

Многие шли и каялись.

Медведев пришел первым и сказал:

— В дневнике кол на четверку перестряпал. Прости, святой отец.

— Молись! — дико заорал «пророк». — Молись, обезьянья рожа!

— Вот будет вам, — заметил Амосов, — вот будет вам, если батюшка узнает.

— Ты не скажешь, так не узнает, — заметил кто-то.

— А вы не кощунствуйте. Грех. Будет вам на том свете.

— Смотри, как бы тебе на этом не было, — пригрозил Самохин и подмигнул Корягину. Тот понял и утвердительно кивнул головой.

На большой перемене почти всем классом сбились в уборной. Старшеклассники возмутились, им самим было тесно. Однако после долгих споров, за две булки и три яблока, они согласились очистить помещение.

Началось «крещение».

Притащили Володьку, поставили в круг.

Медведев провозгласил:

— Вонмем!

Хор тихо и стройно:

— А-минь…

Корягин откашлялся и начал самохинскую панихиду:

Грохотал да небе гром,Тучи мчались кувырком,Волк протяжно завывал,Швабра с ведьмой пировал…

Хор (молитвенно):

Тихо плакал домовой…Со святыми упокой…

Корягин:

Ведьма в кружевах, шелках,В фильдекосовых чулках,А на Швабре вицмундирТемно-синий, как сапфир.

Хор продолжал подтягивать, повторяя припев, а Коряга все громче и громче:

Шпага золотом горит…Швабра ведьме говорит:«Отвечайте мне урок —Как по-гречески порок?»

Ведьма хрюкнула в кулакИ сказала: «Вы — дурак.Я вас в бок пихну ногой.Я вас тресну кочергой».

Швабра струсил, стал вилятьИ поставил ведьме «пять».Ведьма хрюкнула вторично,Швабра вымолвил: «Отлично».

Ведьма кончила все классы,Швабре плюнула в мордасы,Получила аттестатИ уехала в Карлсбад.

Хор (еле слышно):

Тихо плакал домовой…Со святыми упокой…

Самохин:

— Стой!

И вышел, ведомый под руки двумя приготовишками, польщенными великой честью прислуживать при таком исключительном торжестве.

— Братья! — запел Самохин. — Подайте мне древний кубок.

Приготовишки с трепетом исполнили его приказание, притащили кружку с водой.

— Преклони главу, — строго сказал Самоха Володьке. — Будет тебе великое наречение.

Володьку держали за руки, но он особенно не сопротивлялся. Знал: раз надо — значит, надо. Наклонил свою шафрановую голову и только попросил тихо:

— За воротник поменьше…

Хор (торжественно):

Че! Че! Чебуреку!Имя дали человеку.Ох! Ах! Ой! Ай!Звонче имя нарекай!

Самоха, поливая Володьке затылок, заревел что есть духу:

— Нарекаешься с этих пор — Мухомор! Мухомор! Мухомор!

И, вырвав у Володьки из чуба волосинку, подал и приказал:

— Ешь, вновь нареченный.

Володька опешил.

— Ну уж это лишнее, — жалобно сказал он.

— Ешь! — грозно повторил Самохин. А за ним все:

— Надо есть. Обязан.

Волей-неволей пришлось подчиниться.

— Запей, — подал Самоха воду.

И пока Володька пил, хор снова затянул:

Тихо плакал домовой…Со святыми упокой…

— А теперь проклянем, — сказал Коряга. Стал среди круга и взвыл:

Классоотступнику и подхалиме —Амосову Николаю,Ябеде и подлизе,Братие…

Хор (зловеще):

Про-кля-тие!

Коряга:

При первом доносе набить Амосе!

Хор:

В раздевалке его отдубасить,Фонарями глаза украсить,Поцарапать ему «фотографию»,Написать на доске эпитафию[4].

Самоха:

Амоська-барбоська, тьфу! Сгинь!

Хор (протяжно):

А-минь…

— Попка! — с визгом вбежали стоявшие на страже приготовишки. — Пропали мы!

Самоха не растерялся.

— Держите дверь! — крикнул он.

Мигом закрутили ручку поясами и налегли.

Попочка попробовал открыть — ничего не вышло. Дверь — ни с места.

Пошел за швейцаром Акимом. Пока ходил — в уборной никого уже не осталось. Только вовсю стену появилась новая надпись:

«Попочка, вы опоздали!!!»

О шпаргалках и поэте

Греческий. Письменная работа.

Неясные шорохи и тишина. Уныло поскрипывают перья. Изредка слышится вздох.

За кафедрой Швабра. Он сидит и делает вид, что читает газету, а сам украдкой поглядывает на гимназистов, следит, чтобы никто из них не сдирал.

Но за партами народ тертый. Миг — и рядом с Мухомором уже приютилась записка:

«Выручай, погибаю. Дай стырить.

Осторожно, косясь на Швабру, Володька незаметно спускает черновик своей работы на колени. Правой пишет, левой — нащупывает сапог сидящего позади Лобанова. Лобановская нога с крючком на подошве давно лежит на его скамье.

Миг — и сапог уплывает с черновиком.

Лобанову самому до смерти нужна помощь, однако он знает, что шпаргалка предназначена не ему, а Коряге, и он мужественно, хотя и со вздохом, посылает ее дальше.

Раз! — и шпаргалка уже на корягинской булавке, но в тот же миг с кафедры срывается Швабра.

— Те-те-те-те! — радуется он. — Почта? Телеграф? Записочки? Подать сюда. Хе-хе…

Как бы не так! Шпаргалка лежит уже на полу, в проходе, между партами. Кому она предназначалась, теперь не узнать.

— Коля, — говорит Швабра, — подай мне вон ту бумажечку. Подай, деточка, принеси.

Коля мнется, но ослушаться Швабру не решается. Он идет на цыпочках, слегка краснеет, подымает с пола черновик Мухомора и кладет его на кафедру.

Швабра долго рассматривает черновик.

— Чей?

Молчание.

— Кому предназначался?

Никто ни звука.

— Так-с, так-с, так-с… Никому? Ничей? Хорошо… Проверим… Прекратить работу! Обе ручки на парту!

И, обходя всех по очереди, он отбирает черновики.

Дошел до Нифонтова.

— Ваш черновик, верзилочка?

— Я писал так, без черновика, — вытянулся, как шпиль, Нифонтов. — У меня черновика не было. Вот вам крест. — И он размашисто крестится.

— Стать к стене!

— Честное слово, Афиноген Егорович, — продолжал умалять Нифонтов, — я без черновика. Вот спросите соседа. Вот клянусь нам, чем хотите. Вот, ей-ей, не вру.

— К стенке, к стенке! — не унимался Швабра. — И, кроме того, на час без обеда… И, кроме того, я вам ставлю двойку…

— Да позвольте, — уже возмущается Нифонтов. — Вы сравните мою работу с черновиком. Может быть, ничего общего нет, а вы на меня сваливаете. Спасибо.

— Как? Это что за выраженьице — сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?

— Я директору пожалуюсь, — чуть не плачет Нифонтов. — Это не мой черновик. Я ведь побожился.

Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:

— Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.

— А-а! — обрадовался Швабра. — Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!

Мухомор беспрекословно пошел к стене.

— А Нифонтов чего же стоит? — удивился Самохин. — Теперь же ясно, что он не виноват. Пусть сядет.

— Мерси, благодарю, что напомнили, — кривляясь, сказал Швабра. — Станьте и вы к стенке. Стойте все трое. — И, обращаясь к Мухомору, спросил: — Кому черновик предназначался? Кому сердобольная помощь оказывалась? Нуте-с?

Мухомор насторожился. Зная характер Швабры, подумал и отрезал сразу:

— Не спрашивайте. Не скажу.

— Ах, вот как… Очень мило с вашей стороны… Героический, так сказать, подвиг. За-ме-ча-тель-но… Сесть! — вдруг заорал Швабра не своим голосом. — Сесть и продолжать работу. После урока я с вами расправлюсь, голубчики… душеньки…

Мухомор и Нифонтов пошли на место. Самохин остался у стены. Швабра посмотрел на него и махнул рукой.

Письменная продолжалась. Снова склонились над партами стриженые головы — черные, каштановые, русые. Среди них как среди сонмища бледных звезд, яркоогненный шар — голова Мухомора.

Снова жалобно стонут перья, тихо и грустно шелестят листы, снова родятся неясные вздохи, неуловимые подсказки… И снова на этот печальный мир глядят с кафедры злые и жесткие глаза Швабры. А в стороне у стены Самоха дополняет эту безотраднейшую картину.

От нечего делать Самоха уставился на Амосова и вдруг… Глазам своим не поверил… Амосик, Коля… И тот сдирал, запуская глаза в какую-то бумажечку.