Серьёзная игра - Яльмар Сёдерберг

Вот ты и получил, чего добивался. Никто тебя не ждет. Никто!

Он вскрикнул, как от резкой боли, и плашмя бросился на диван.

II

Судьбу не выбирают. Равно как не выбирают жену, или любовницу, или детей. Они даются человеку, они у него есть, и, случается, он теряет их. Но их не выбирают!

Шли годы.

Арвид Шернблум работал в газете. Года два спустя его сделали постоянным музыкальным рецензентом. После того вечера, когда благодаря случаю ему довелось оценить дебют фрекен Клархольм в «Фаусте», он в свободные часы перечитал почти все, что было в Королевской библиотеке о музыке. А коль скоро он от природы не лишен был некоторой музыкальности, он при первой же возможности заступил место прежнего рецензента, слишком уж часто хворавшего. И через два-три года жалованье ему повысили до двух тысяч четырехсот крон в год, разумеется, на том условии, что он будет делать всякого рода работу, — и даже более того. Газета не достигла пока того процветания, когда можно швырять такие деньги исключительно на музыку. Но дела шли неплохо, это видно было всякому. Число подписчиков росло, росло число объявлений, и к тому же газета распухала в объеме, словно благословенная плодом женщина. К несчастью, росли и траты, — да еще как! — все это объяснил Арвиду Маркель. Кто платил — разобраться никто не мог. Генри Стил давно отступился от «Национальбладет». Потом пришел кто-то другой, потом третий, и теперь уже неведомо кто держал в портфеле львиную долю подпрыгнувших в цене акций… А доктор Донкер разъезжал то на дрожках, то в автомобиле, — писать теперь ему и вовсе стало некогда, — и в выплатные дни в кассе всегда звенели деньги.

— Ты помнишь, — как-то раз спросил Арвид у Маркеля, — ты помнишь, как назвал газеты Бальзак? «Ces lupanars de lа pensée». Бордели мысли.

— Гм, — отозвался Маркель. — Так и сказал, подлец?

— Да, так и сказал.

— Постой, он так и сказал — «мысли»? Неисправимый, однако, романтик.

Но Маркеля уже понесло:

— Милый Арвид, ты пишешь о музыке и о разном прочем. Что же тебе тужить? Я ближе сталкиваюсь с грязью и негодяйством и то не тужу! Я делаю, что могу, чтоб, сколько возможно, препятствовать надувательству, вздору и глупости, но когда вижу, что бессилен, я умываю руки… Тебе никогда не приводилось писать против собственного убежденья. Этого я тоже не делаю. Но, будучи помощником патрона, я вынужден бывал нередко пропускать «ложные утверждения, вводящие в заблуждение публику». Ты от этого избавлен. Ты пишешь себе о музыке и прочем, а жалованье твое растет. Что ж тебе тужить?

— А я и не тужу, — отвечал Арвид Шернблум. — Просто всякий раз, как мне повышают жалованье, я не могу удержаться от выкладок такого рода: ведь без этих «ложных утверждений, вводящих в заблуждение публику» у газеты недостало бы средств выплачивать мне жалованье.

— Ах, ну и прост же ты, мой милый, — возразил Маркель. — Это уж не нравственность, это сверхнравственность какая-то. «Ложные утверждения». Господи ты Боже мой, да куда от них деться? И ведь снова и снова встаешь перед вопросом Пилата: что же, черт побери, есть истина?

— А бабу-то арестовали наконец в Мадриде! — кинул Маркель, проходя по коридору мимо двери Шернблума с кипой телеграмм в руке.

«Баба» была фру Хумберт. В те дни, к концу 1902 года, все газеты занимала «великая Тереза» и ее несгораемый шкаф. Она отодвинула в тень даже кронпринцессу Саксонскую и мосье Жирона.

Но Арвид Шернблум думал о другом. Было двадцатое декабря, день его рожденья. И на столе перед ним стояли в стакане две красные розы. На них-то и смотрел он с чувством неловкости и вместе растроганности. Прежде никто тут в столице не замечал дней его рожденья.

Он догадывался, впрочем, от кого эти цветы. Но чтоб утвердиться в своем предположении, спросил у привратника:

— Приходили из цветочной лавки или…

— Нет, приходила дама.

— Светлая? Темная?

— Светлая.

Так оно и есть: Дагмар Рандель. Несколько недель назад его позвали на вечер с танцами к строителю Ранделю. В перерыве между двумя танцами он разговаривал с фрекен Дагмар, единственной незамужней из троих дочерей хозяина дома. Она сетовала на свой преклонный возраст:

— Двадцатого декабря мне будет двадцать шесть лет!

— О, это ужасно, — ответил он. — Но что же сказать мне, когда в тот же самый день мне стукнет двадцать восемь!

— Да ну? Неужто? Мы родились в один день, как забавно!

И так далее, и тому подобное… Потом он встречал ее всего два раза, мимоходом, и они обменивались незначащими фразами. И вот эти розы.

Странно… Отчего она пришла в редакцию, а не предпочла послать розы к нему домой?

Верно, она догадывалась, что дома он редко бывает. И ей хотелось его повидать. Но все же… Не остеречься, прийти с цветами в газету, где непрестанно шныряют взад-вперед сотрудники… Это может подать повод к сплетням…

И как отплатить ей за любезность? Послать в ответ цветы?

Он порылся в кошельке. Там было несколько мелких монет.

Он взял перо и набросал записку:

«Фрекен Дагмар Рандель.

Благодарствую, что Вы так мило вспомнили о том незначительном факте, что мой день рожденья совпадает с Вашим. Я же, со своей стороны, краснея от стыда, вынужден признаться, что совершенно об этом позабыл, и прошу Вас простить мне мое прегрешение. Не скрою, я был тронут. За те пять лет, что я живу в столице, ни одна душа покуда не вспоминала о моем дне рожденья.

Ваш должник Арвид Шернблум».

Когда он заклеивал письмо, к нему вошел Маркель.

— А, — начал он, — я как раз хотел тебе сказать. Я случайно увидел девицу, когда она пришла сюда с этими цветами. Так берегись же! Дела у старого Ранделя совершенно расстроены!

— Да ты уж говорил. Только я никак не возьму в толк, причем тут дела, когда, речь идет о двух розах?

— Ах, вот как! Он никак не возьмет в толк! Да каждая такая роза стоит две кроны, не меньше. Девица хочет замуж!

Шернблум расхохотался.

— Но, милый мой Маркель. Не можешь же ты серьезно полагать, что я с моими двумя тысячами четырьмястами в год составлю для нее «выгодную партию»?

— Какое там. В делах она ничего не смыслит. Она думает, будто ее отец богат и сама она — «выгодная партия». Она просто хочет замуж! Берегись, дружище! Однако я тут с тобой заболтался… Донкер из кожи вон лезет, учуял нового миллионера. Риксон… Одна фамилия, чего стоит! А тут еще новый год! О, вот и Хенрик Рисслер! Чему обязаны?

Рисслер стоял в дверях.

— Продаю рассказик, — отозвался он. — Цена пятьдесят крон. Но очень спешно. Как бы подсунуть его Донкеру?

— Господь с тобой, — отвечал Маркель. — Донкеру теперь некогда ни читать, ни писать. Если так пойдет дальше, года через два он разучится грамоте!

Маркель, торопясь, выписал счет на пятьдесят крон. Так теперь платили Рисслеру. Год назад тонкая книжица его имела успех у тонкой публики.

Рисслер ушел, Маркель двинулся было за ним, но в дверях обернулся и сказал:

— Берегись! Прежде мужчина добивался женщины. Теперь это не в моде. Теперь женщина добивается мужчины. И не гнушается, заметь себе, никакими средствами!

Арвид задумался. Он вспомнил тот вечер у Ранделей и что привело его туда. Как-то раз в ноябре он сидел на диванчике в кафе Рюдберга. Было три часа пополудни. Арвид вглядывался в мелькание теней за окном. Вот среди прочих мелькнула физиономия архитектора Ранделя — то был младший сын строителя, старший был пастор, — и через две секунды Хуго Рандель ввалился в кафе, огляделся, приметил Арвида на диванчике и тотчас примостился рядом. Они уже видались несколько раз в подвыпитье и были на «ты».

— Сейчас я кое-что тебе покажу! — сказал Рандель.

И он извлек из кармана несколько набросков. Это был план перестройки кварталов Стокгольма, весьма безобразно застроенных и несчастливо оказавшихся на отшибе из-за того, что трамвайная линия, прошла стороной.

Арвид разглядывал проект, задавал вопросы, старался вникать в частности. Мысль показалась ему удачной. Но осуществима ли она, он решить не мог.

— Ну, что скажешь? — спросил наконец Хуго Рандель.

— Славный проект. Но ведь я в этом мало что смыслю…

— А может, ты бы поместил его в своей газете? Денег мне, разумеется, никаких не надо. Только бы опубликовать.

— Что ж, можно попытаться. Но я там пятая спица в колеснице.

Оба умолкли, вглядываясь в мельканье теней за окном.

Вот показалось знакомое лицо. Вот другое. А вот и Элин Блюхер…

Элин Блюхер была высока, стройна, темноволоса и приковывала взоры юным бледным лицом. Он почти ничего не знал о ней, пожалуй, только то и знал, что ее зовут Элин Блюхер. Но она часто встречалась ему на улице, и вот уже полгода как он питал к ней тайную сердечную склонность.

— Элин Блюхер прошла, — заметил Хуго Рандель.