Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

«А дедушка-To что ж?» — хотел было я воскликнуть, но как-то удержался. Нянька предупредила, точно догадавшись, и спросила:

— Ну, а барин?

— Ничего... Ни слова... И виду не показал... Услыхал — Верка плачет, голосит, воет, спросил только: «Что, какое наказание барыня ей положила?» — и ничего больше... А тут уж вот и вы приехали, — заключила рассказчица...

— Это какая же Верка-девка? — спросила наша нянька. — Дашки-вышивальщицы слепой сестра?

— Та самая. Она... Он ей, барин-то, с прошлого года ни покоя, ни прохода не давал. Утром придет она комнаты убирать, барин ходит, моцион делает, а я наливаю чай, хоть и не вижу там, что у них, а все понимаю, слышу... догадываюсь... А как сказать-то барыне об этом?

— Да, как можно, — согласилась нянька.

— В том-то и дело... Выйдет такая история, что тут потом? Всякому ведь, матушка, тоже себя жаль, всякий за себя опасается...

Они поговорили еще сколько-то; разговор на эту тему, видимо, у них иссякал. Вдруг нянька спросила:

— Ну, а что, в нонешнем-то году слепеньких у вас прибавилось?

— Три, — ответила ей женщина. — Две-то совсем ослепли, а одна-то видит еще, только вечером, при свечах, уж не может работать. Барыня ее так-то уж жалеет, так-то уж жалеет... Первая вышивательница была.

— Даша? — спросила нянька.

— Даша, Верки этой самой сестра. И, заметьте вы, способность какая у обеих сестер: Дашка была первая в свое время вышивательница, и эта также.

— Даша-то ведь уж ничего не видит? — опять спросила нянька.

— Нет, вот как месяц не поработала, отдохнули глаза, стала видеть немножко; «только вижу я, говорит, все как бы через сетку какую, или так, как бы через реденькую кисею... или через ситечко...»

— Всех-то их теперь сколько, слепеньких-то? — проговорила нянька.

— Всех-то? Да всех теперь... семь всех, — ответила ей женщина, — Дашка, Катюшка, Аксютка... — начала она перечислять.

В это время разговор их прервали; кто-то пришел за нами из дома звать нас к завтраку, они замолчали; мы все вместе и пошли.

— Ну, я теперь узнал все, я знаю, в чем дело теперь, — сказал я сестре, идя с ней на несколько шагов впереди.

— В чем?

— Бабушка поймала дедушку, увидала, как он Верку-девку какую-то обнимал и целовал.

Сестра подняла на меня глаза и смотрела.

— Только, я не знаю, я это все в прошлом году еще сам своими глазами видел, — сказал я.

— Ты?! — проговорила сестра.

— Да, я... Я встал рано, чтоб отправиться удить, вышел в гостиную и вижу: дедушка стоит, одной рукой зонт свой поправляет, а другой горничную за подбородок держит и ласкает ее.

Сестра сомнительно покачала головой, дескать, не верится что-то, не похоже это на него, не может быть...

Тогда я ей рассказал со всеми подробностями, как это я видел в то время, и потом передал ей разговор няньки с женщинами, их рассказ о том, как это было теперь, как бабушка его поймала, и проч., и проч.

Сестра слушала все это, по обыкновению, молча, только изредка взглядывала на меня в самых патетических местах.

— За что же ее? Ведь дедушка виноват, — наконец проговорила она.

— Да, но все-таки и она... Зачем не сказала бабушке, — объяснил я ей, сам хорошенько еще не понимая ни ее, ни дедушкиной вины.

Сестра пожала плечами, ничего не понимая.

— Только ты об этом не говори никому, — предупредил я ее. — Я в прошлом году никому тоже не сказал. И потом, еще вот что: они о каких-то слепеньких после всё говорили. У них семь слепеньких вышивальщиц есть. В нынешнем году три еще ослепли...

Но мы между тем подошли к дому, разговор этот надо было прекратить, и вопрос о «слепеньких» так и остался на время пока не выясненным для меня, да я и не думал, что это особенно что-нибудь интересное... Самое главное — я уж узнал причину ссоры дедушки с бабушкой и этого натянутого и непонятного настроения у них в доме...

V

Мало-помалу, однако ж, все приходило в порядок, в свою обычную колею. Не вдруг, но понемножку. К завтраку бабушка не выходила, и мы завтракали без нее, с дедушкой и Поленькой, но она, так же как и матушка, видимо была уж спокойнее. Поленька даже смеялась, а дедушка что-то заметил по какому-то поводу и высказал, по обыкновению, свое мнение. Но к обеду бабушка уже вышла. Когда мы пришли к обеду опять из сада, мы увидали ее уже в гостиной, хотя она все еще была в своей утренней широкой блузе и в руках держала пузырек с каким-то спиртом, который время от времени и нюхала. Дедушка был тут же, в гостиной, но как бы избегал говорить с бабушкой, а сидел и слушал, как рассказывала ему что-то матушка. Поленька сидела в каком-то странном, тревожном настроении и все улыбалась. Оказалось, что сейчас получено было письмо от ее жениха, что он вернулся из Москвы, куда ездил за какими-то покупками к свадьбе, за подарками Поленьке, и сегодня вечером будет здесь. Одним словом, мы застали картину если и не совсем обычную в знаменском доме, то уж, во всяком случае, видно было, что дело пошло на лад, острый период слез окончился, кризис миновал.

Но меня занимала моя дума. Я, придя в гостиную, сел в уголок, слушал их рассказы, разговор, смотрел на их лица, всматривался в них, в их выражение, в их улыбки и думал: «Ну, здесь это все кончилось или скоро кончится, все опять помирятся, и все сегодня же, вероятно, пойдет по-прежнему, да уж и пошло, — а что и где теперь эта «Верка-девка»? Едет она теперь или уж приехала на хутор?.. Будут ее замуж выдавать за дурака-пастуха-старика, будет плакать она... пожалуй, еще вздумает опять там утопиться... все будут смеяться над ней...»

Вдруг неслышными шагами по половику вошел в гостиную лакей и, остановившись у двери, доложил:

— Евгений Васильевич приехали.

Это был жених Поленькин. Он, очевидно, сюрпризом приехал, написав нарочно, что будет вечером, а приехал к обеду. Поленька вскочила, всплеснула руками и, не говоря ни слова, юркнула в другую дверь — она была одета по-домашнему, не для встречи жениха. Бабушка тоже забыла свое унылое и убитое настроение и, подбирая платье, сказала матушке: «Прими его, встреть, мой друг!» — и поспешила тоже вслед за Поленькой. Матушка с дедушкой пошли в залу. Но мне не хотелось встать и даже взглянуть на него. Я так и остался, как сидел...

Обед, разумеется, оттянулся часа на полтора — надо было прибавить кушанья; стол перекрыли вновь; надо было расставить другой сервиз — хрусталь. Во всем доме поднялась та шепотливая и шмыгающая суета, которая обыкновенно бывает всегда в этаких случаях. Бабушка, одетая в какое-то необыкновенное платье (она одевалась всегда ужасно безвкусно), вошла совершенно в покинутую было ею роль хозяйки и смотрела орлом — любимое ее выражение. (По ее словам, и дедушка, когда был женихом, в первое время и потом тоже смотрел «орлом».) Поленька, с какими-то коробочками и футлярами в руках, то ластилась и притворно надувалась, когда говорила с женихом, то перебегала от одного к другому, показывая привезенные женихом подарки. Даже и мне поднесла и показала.

— Хорошо, — кисло сказал я.

— Тебе не нравится?

— Нет, ничего.

— Ты ничего не понимаешь!

И она полетела к другому.

А у меня в голове все сидела эта несчастная «Верка». Все здесь опять изменилось, снова как ничего и не было, все опять по-прежнему, все на своем месте, и все остались как были, тут же... одной ее нет... была — и нет ее...

И дедушка ходил совсем как ни в чем не бывало, поправлял свой зонт, останавливался, раскуривал докрасна свою трубку, потом придавливал пальцем пепел в ней и произносил свое мнение.

Жених был, казалось, на седьмом небе и все говорил, когда Поленька куда-нибудь упархивала из гостиной: «А какой она еще ребенок!..»

Матушка радовалась их счастью.

Обед прошел как-то усиленно оживленно. Не говоря уже о Поленьке и ее женихе, которые, сидя рядом, всё взглядывали друг на друга и молча жали друг другу руки, отчего делалось даже как-то неловко, но и дедушка и матушка разговаривали как по заказу. Только начинает ослабевать разговор, кто-нибудь сейчас новую тему придумает. Таким разговорчивым я никогда еще не видывал дедушку. Бабушка, в своем удивительном платье, тоже старалась быть веселой, но все-таки иногда вспоминала, вероятно, о своем горе-обиде и на минуту вдруг делалась как бы почувствовавшей изнеможение. Но она сейчас же овладевала собою, вновь входила в настоящий тон, как только матушка, заметив опасность, грозившую общему радостному настроению, взглядывала на нее и делала ей глазами какой-то неодобрительный знак.

После обеда, с общего решения, дедушку отправили в кабинет отдыхать. Он начал было храбриться, говорить, что если он не будет спать, все равно, это его нисколько не утомит, и проч. Но все восстали — и матушка, и Поленька, и ее жених. Даже бабушка вдруг, к удивлению всех, сказала:

— Ну, уж идите, идите (она иногда говорила ему «вы»). Нечего тут храбриться-то да молодиться...

Это вышло очень мило... Все кинулись к дедушке со словами:

— Ну, уж теперь извольте отправляться: бабушка велела...