Мы шагаем под конвоем - Исаак Фильштинский

— Сколько же человек по твоим письмам возвратилось? — настороженно спросил я.

— Кроме Петьки, еще один из нашего села вернулся, другие не очень-то поверили. Его сперва посадили, а потом в скорости выпустили. Он и по сю пору в селе живет.

На следующий день Василия отправляли. Он стоял у вахты с несколькими бедолагами, также назначенными на дальний этап. Вещей у него не было, в руках он держал лишь маленькую сумочку, из которой высовывался этапный паек — буханка черного хлеба. Поодаль стояла небольшая группа рабочих из бригады строителей. Сбившись в кучку, они молча наблюдали за происходящим. Среди них был и Петр. Вдруг Петр отделился от других и подошел к Василию. Некоторое время братья стояли и молча смотрели друг на друга. Меня поразило едва уловимое внешнее сходство между ними, хотя Василий был на голову выше брата.

Первым заговорил Петр:

— Значит, уезжаешь?

— Везут куда-то. Говорят, в воркутинские лагеря.

— Придется ли свидеться еще?

— Кто знает. У обоих по четвертаку. Едва ли выживем.

— Ты, того, на меня зла не держи. Оба мы друг перед другом виноваты.

— Чего уж там виноватого искать. Жизнь зверюгами сделала.

Не сговариваясь, братья протянули друг другу руки и как-то неловко обнялись.

Этап построился и двинулся за вахту. Провожающие еще немного постояли, а потом разошлись.

Малолетка

Ночью у меня украли шапку. Шапка служила последним свидетельством былого офицерского звания. Хромовые сапоги развалились еще в тюрьме, и во время этапа в лагерь я вынужден был подвязывать проволокой наполовину оторвавшуюся и болтавшуюся подметку, а теперь щеголял в выданных мне еще в карантине рваных, поношенных ботинках. Там же, в карантине, у меня украли и шинель. Отныне я мог себя чувствовать полностью демобилизовавшимся. Начиналась новая, весьма своеобразная жизнь в гражданке. Шапку мне было особенно жалко. Мех ее отливал голубизной, и она напоминала мое армейское бытие, казавшееся мне на фоне нового жизненного опыта не таким уж непривлекательным. Особенно обидно было и то, что один старик, отбывший полтора десятка лет и ожидавший освобождения, предлагал мне за нее целых двадцать рублей. А ведь сколько благ можно было обрести в лагерном ларьке на эти деньги, в первую очередь, разумеется, махорку!

Дневальный барака выслушал мои скорбные жалобы с олимпийским спокойствием. «Верно, фитиль спер, — резюмировал он результаты своих размышлений. — Пойди, посоветуйся с Малолеткой».

— А где он, этот Малолетка? — с недоумением спросил я.

— Там живет, — ткнул дневальный пальцем в глубь барака и отвернулся, видимо, считая разговор исчерпанным.

В дальнем углу барака, на нижних нарах, сидели три человека и пили чай с сушками, горка которых лежала рядом с одним из них. Такие сушки я видел накануне у одного молодого москвича, получившего из дома посылку. Мне подумалось, что следует обратиться именно к обладателю сушек, и я не ошибся.

— Кто здесь Малолетка? — спросил я.

— Меня так кличут, — спокойно и с достоинством ответил тот. При этом он открыл впалый рот, в котором торчало несколько гнилых, вероятно, никогда не чищенных зубов. Худой череп его венчала огромная лысина, а по бокам торчали в разные стороны пучки седых волос. Человек показался мне стариком, хотя, как позднее выяснилось, ему было немногим более сорока. Все обличало в нем старого лагерника.

— Меня направил дневальный, хочу с вами поговорить, — сказал я.

— Отчего же не поговорить, поговорить всегда можно, — охотно откликнулся старик, продолжая надкусывать сушки боковыми зубами и запивать их чаем.

Я не знал, как начать разговор, но после небольшой паузы, преодолев замешательство, сказал:

— Тут ночью у меня шапку украли.

— Значит шапка, — глубокомысленно сказал Малолетка, — а может, шапки и не было? Я заверил его, что была.

— Это такая, офицерская, — вспомнил вдруг старик, продолжая жевать. — Хорошая шапка.

— Дневальный сказал, что вы можете помочь ее разыскать.

— Такие паскудники, все прут. По этой части здесь мастеров много, — продолжал говорить старик, казалось, отвечая не на мой вопрос, а на собственные мысли.

— Ну, а вы помочь могли бы? — повторил я.

— Отчего не помочь, хорошему человеку завсегда надо помочь.

Наступила пауза. Старик и его собеседники продолжали жевать. Наконец старик решил сам прийти мне на помощь.

— Видишь, какое дело. Мы тут собрались чайком побаловаться, а сахарка-то и нет. А без сахарка, какой же чай, сам знаешь. Ты, вроде, посылку получил, небось, сахарка положили. Угостил бы нас, уважил старика.

— У меня здесь нет, в каптерке лежит.

— Ну, вечером принесешь, — охотно согласился старик. — И то верно, разве в бараке можно что оставить? Все сопрут крохоборы. Я тут порасспрошу. А ты шагай на работу. И насчет сахарка не забудь!

Вечером, возвратившись в барак, я увидел на нарах, на самом видном месте, шапку, а после ужина пачка рафинада перекочевала из каптерки к старику.

— Вот и молодец, и шапочка нашлась, — осклабился старик, получая дар. — Для хорошего человека чего только не сделаешь!

Так состоялось наше знакомство.

Странное впечатление производил Малолетка, так быстро сумевший «разыскать» мое имущество. На работу он не ходил, хотя в инвалидах не числился. Его ближайшими друзьями были два молодых парня, с которыми он постоянно беседовал и которые с уважением внимали его разглагольствованиям. Они были из того же воровского мира, только, по-видимому, рангом пониже. Дружил он, вроде бы, и с дневальным барака, но, как я позднее понял, тот его просто боялся и был у него на побегушках. Большой краснобай. Малолетка любил поораторствовать, причем в сферу его интересов входило все, начиная от жизни нашего лагпункта и до истории нашего отечества.

В первое время я, неопытный лагерный юнец, полагал, что авторитет Малолетки связан с его многолетним уголовным прошлым и что он играет в криминальном обществе роль некоего «первого блатного», которому подчиняются все представители этой достойной корпорации. Со временем я понял, что влияние Малолетки основывалось не только на уважении к нему уголовников.

Место мое в бараке оказалось не очень удобным. Лагерный «новичок», я после выписки из карантина расположился, по указанию дневального, на нижних нарах, у самого входа в барак. В ночное время дверь барака открывалась несчетное число раз, с наступлением холодов я мерз и мечтал перебраться в другое место. Случай представился, и помог мне дневальный. После «кражи» шапки он проникся ко мне сочувствием и, по собственной инициативе, предложил перебраться подальше от двери.

— Слышь ты, тебе здесь, верно, холодно. Место наверху освободилось, одного латыша на этап выдернули. Переходи, если хочешь.

Я, разумеется, охотно согласился и, таким образом, Малолетка, спавший на нижних нарах наискось от меня, стал моим соседом. Успешно обменяв спрятанную шапку на пачку сахара, он, видимо, рассчитывал и впредь кое-чем попользоваться из посылок «богатого» москвича. Но вскоре разочаровался. Посылки приходили редко и «обжать» простака было не на чем. Зато Малолетка извлекал из знакомства с новым лагерником иной «профит». Представлялась возможность порисоваться перед неискушенным интеллигентом своей былой воровской удалью, и в моем лице, по крайней мере в первое время, он нашел благодарного слушателя. Правда, я довольно скоро раскусил Малолетку, но интереса к этому занятному продукту нашей социальной действительности не утратил и постепенно выпытывал у него все новые подробности былой лагерной жизни. Разумеется, Малолетка всячески старался приукрасить свой облик и представиться благородным вором, грабившим только толстосумов-богачей и заботившимся о бедных и неимущих. Однако это ему слабо удавалось. Слушая шамкающего Малолетку, я, в конце кондов, невольно стал знатоком его весьма пестрой биографии.

Как-то, лежа на нижних нарах, Малолетка пожелал ознакомить меня с главными событиями своей жизни.

— С девятого года я, — начал свою исповедь Малолетка. — В революцию отец с матерью померли. Уж я и не знаю — от тифа или от голодухи. Остался я сиротой. С пацанами-однолетками поворовывал. Спали на улице, в котлах, где днем топили асфальт и в ночное время сохранялось тепло. В начале двадцатых по приказу Ленина товарищ Дзержинский организовал в ГПУ отдел помощи малолетним беспризорным. Советская власть о нашем брате беспокоилась. Стали нас собирать, кормить, одевать, учить грамоте и разным ремеслам. Мне в ту пору и двенадцати не было. Про нас говорили, что мы дети революции и будем строить социализм.

Поначалу мне все это понравилось: всегда сыт, в тепле. Годы ведь тяжелые были. Потом заскучал. С малых лет привык к вольной, воровской жизни. По весне сбежал с приятелем из детского дома. Как раз нэп пришел, буржуев развелось видимо-невидимо. Мы ведь мужиков-трудяг не трогали, по нэпманам работали. Забирали у них то, что они у рабочего человека отнимали. Да и то верно — что взять у простого работяги?