Выбор оружия - Александр Проханов

– Они являются предпосылкой для достижения главной цели.

Они допили напиток, синеватым цветом напоминавший жидкий азот. Аурелио довез его до отеля. Едва Белосельцев переступил порог номера, как почувствовал неодолимую сонливость, словно его обкурили зельем. Упал в постель и заснул, неся под веками лиловое свечение, будто их залепили лепестками акации.

Глава четвертая

Он проснулся под сладостные звуки блюза, которые во сне казались густым медом. Звуки медленно, словно грунтовые воды, подымались по этажам, просачивались сквозь стены и окна, подступали к изголовью кровати. Он открыл глаза. Было темно. Внизу играла медленная музыка живого оркестра, насыщенная медным дыханием саксофонов и труб, печально ахающими тарелками, рокотом ударников и барабанов. Там, внизу, начинался прием, и ему потребовались минуты, чтобы облачиться в темный легкий костюм, повязать перед зеркалом нарядный шелковый галстук и пригладить волосы мокрой щеткой. Он был свеж, остро чувствовал приближение вечернего торжества, сулившего ему новые переживания и встречи, торопился погрузиться в сладостное звучание блюза, похожего на вялый океанский прилив.

Холл был переполнен. Колыхались вольные пышные одеяния, пестрые африканские ткани. Двигались тюрбаны, накидки, шитые бисером шапочки. Мелькали смокинги, европейские дорогие костюмы. Появлялись фиолетовые, с яркими белками африканцы, смугло-коричневые, подвижные мулаты, индусы с влажными ласковыми глазами. К подъезду подкатывали дорогие автомобили с хрустальными фарами. Слуги кидались открывать дверцы, выпускали из машин чернокожих дам в вечерних туалетах, в мехах, блистающих дорогими ожерельями и браслетами. Их чернокожие мужья, в дорогих парадных костюмах, белоснежных рубахах, выступали торжественно, властно, величаво поправляли манжеты с золотыми запонками, булавки на галстуках с темным мерцанием алмазов.

У выхода на веранду стояла охрана, автоматчики. Служители просматривали пригласительные карты. Оглаживали мужские и женские одеяния детектором, словно стряхивали невидимые пылинки. Белосельцев приподнял руки, позволяя осмотреть и огладить себя, испытав мгновенную, неясную тревогу, подобную той, что посетила его накануне. Тревога улетучилась, когда, оказавшись в тесном скоплении нетерпеливых мужчин и женщин, источавших запах французских духов и вкусного табачного дыма, он миновал охранников и оказался на открытой веранде.

В бархатной темноте, под прохладным небом горела иллюминация. Драгоценно, хрупко белела балюстрада, за которой мерцало чернильное море, озаренное у берега золотым отражением. На столах под белыми скатертями светились груды тарелок, скопления рюмок, длинные фарфоровые блюда, наполненные мясом, птицей, рассеченной на ломти рыбой. Повсюду были расставлены вазы с фруктами. Искрились батареи бутылок. Официанты с подносами разносили крохотные сандвичи, розовые ломтики мяса, насаженные на деревянные иглы. Гости подходили к столам, накладывали на тарелки еду, принимали из рук официантов бокалы с напитками. В стороне, отделенные от остальной веранды металлической мерцавшей цепочкой, оберегаемые телохранителями, стояли два кресла.

– Для народных вождей. – Маквиллен тронул его за рукав, кивая на ограждение. – Они всегда немного опаздывают из-за обилия государственных дел. – Он был весел, ловок. Его движения были точны, энергичны. Синие глаза зорко всматривались. Он согнул остро локоть, выставил плечо, слегка наклонившись, прищурился. Стал вдруг похож на бильярдиста, который оглядывает зеленое сукно с пирамидой костяных шаров, перед тем как взять кий и ударить.

На возвышении играл джаз, строгий, респектабельный, в смокингах, галстуках-бабочках. Саксофонист погружал в пухлые губы мундштук серебряного изогнутого инструмента, и временами был виден его сочный алый язык. Трубач двигал медное колено, выдувая из раструба хриплые гортанные звуки, направляя в разные стороны свое пропущенное сквозь медь дыхание. Ударник не поднимал глаз, вслушивался в неслышные, ему одному доступные ритмы близкого моря, туманного звездного неба, отдаленно мерцавшего города, лишь изредка вторил им рокочущими и звенящими ударами.

– Ты помнишь аскетических, в камуфляже и военных ремнях чиновников, которые утром созерцали парад? – Маквиллен тонко улыбался, язвительный, веселый, всевидящий, похожий на Мефистофеля. – Это те же самые люди. Но теперь им не нужно притворяться, народ их не видит. Еще недавно они были слугами португальцев, стригли их газоны, мыли автомобили, убирали особняки. Они подглядели, как их хозяева обедают, управляясь ножами и вилками, как наливают в бокалы вино, обернув бутылку салфеткой, как, собираясь на праздник, вешают себе на шею ожерелья. Они прогнали португальцев, вселились в их дома, уселись в их автомобили, завладели их драгоценностями. Они хотят походить на своих прежних хозяев, а не на тех солдат, которые сейчас служат в ангольских бригадах, или на тех крестьян, что чахнут от засухи в нищих кооперативах. Утром они называли друг друга товарищами, а сейчас господами. Они мечтают стать европейцами, и, если бы можно было пересадить себе белую кожу, уверяю тебя, они пошли бы на эту мучительную операцию.

К ним подошел высокий курчавый африканец, протягивая для пожатия гибкую, с розовыми ногтями ладонь. Что-то произнес по-португальски, белозубо улыбнулся, кивнув на Белосельцева. Похлопал по плечу Маквиллена и, по-военному отсалютовав, отошел, ловко снимая с проплывавшего подноса стакан виски.

– Это заместитель министра торговли. Он сказал, что видел тебя утром на демонстрации. Он только что вернулся из Кельна, где вел переговоры на поставку партии правительственных «Мерседесов». Его сын учится в Лиссабоне, осваивает профессию менеджера. Мы оказываем друг другу мелкие коммерческие услуги.

Маленький изящный анголец с продолговатой, бритой наголо, похожей на черное яйцо головой остановился перед ними. Маквиллен вынужден был наклониться, чтобы пожать ему руку. Они любезно обменялись несколькими португальскими фразами, а потом африканец по-русски сказал:

– Здравствуйте. Как дела? Хорошо? Я учился Ташкент. Хорошо, красиво. Тепло, как Луанда, – и удалился, маленький, аккуратный, словно выточенный из эбенового дерева, в которое были инкрустированы белые, как морская галька, глаза.

– Помощник министра обороны. Учился у вас на специальных военных курсах. Его жена – португалка, дочь португальского полковника, который раз в год обязательно бывает в Луанде.

Маквиллен экспонировал Белосельцеву участников раута, отыскивая в каждом маленькую характерную деталь, из которой было видно, что он знает подноготную каждого, владеет обширным досье на правительственных чиновников и военных. И было неясно, поддразнивает ли он Белосельцева своей осведомленностью разведчика или же на правах друга приоткрывает ему завесу над хитросплетениями ангольской политики.

Медленно лавируя среди гостей, к ним приближалась двухэтажная тележка, уставленная бутылками и стаканами, с серебряным ведерком, полным влажных кубиков льда. На нижнем ярусе тележки, на овальном блюде красовался огромный розовый лобстер – вытянул пупырчатые глазированные клешни, подогнул перепончатый хвост, выпучил красные костяные шарики глаз. Тележку толкал знакомый бармен, тот, что накануне ловко, как фокусник, подбрасывал в воздух бутылки, размешивал цветные коктейли. Его появление породило в Белосельцеве мгновенную тревогу, и волна тревоги, как ветерок, набежала и канула, улетучилась за белой балюстрадой, над золотым отражением моря.

– Карлош, налей нам виски. – Маквиллен дружески обратился к бармену. – Мы с другом встретились здесь, в Анголе, чтобы ловить африканских бабочек и любоваться океанским прибоем.

– Ваш друг любит природу? – сдержанно улыбнулся бармен.

– Он любит природу, поля сражений и любит Африку, куда прилетел из снежной далекой России.

– Пусть в Африке ему будет так же хорошо, как дома. – Бармен опрокинул над стаканами толстобокую бутыль. Глазами спросил у обоих, хотят ли они льда. Ухватил щипцами сверкающие кубики и ловко уронил их в звякнувшие стаканы. Улыбнулся узкими губами и покатил дальше свою тележку, на которой, словно морской царь под балдахином, розовел на серебряном блюде величественный глазированный лобстер. И опять тревога, как холодный ветерок, коснулась разгоряченного лица Белосельцева, и он не мог объяснить природу этих воздушных дуновений.

– За Африку! – поднял стакан Маквиллен. Белосельцев, чувствуя языком горькое жжение напитка и тающего ломтика льда, пил и смотрел, как качается серебряный хобот саксофона, вырастая из фиолетовых губ музыканта. – Я тебя ненадолго покину. Скажу пару слов военному атташе Мозамбика.

Маквиллен удалялся, гибкий, скользящий, словно струился среди вечерних туалетов и смокингов, оставляя в воздухе слабое, гаснущее свечение.