Кукушонок - Камилла Лэкберг

– Что случилось? – спросила Эрика, медленно принимая сидячее положение.

Патрик уже надел джинсы и футболку, отрыв то и другое в ворохе одежды на полу возле кровати.

– Труп в галерее в Галербакене.

– Труп? Чей? Вивиан? Рольфа? – Эрика тоже начала одеваться и бросила мужу пару черных носков.

– Ничего не знаю, – Патрик замотал головой. – Уборщица сегодня утром обнаружила в галерее труп. Звонила Анника. Я выхожу прямо сейчас. Ты заберешь детей?

– Я все сделаю, – Эрика уже натягивала через голову студенческий свитер. – Держи меня в курсе! – напутствовала она мужа.

Слишком поздно. Дверь за ним уже захлопнулась.

Стокгольм, 1980 год

Лола слышала, как Пютте осторожно, чтобы не разбудить ее, выскользнула из комнаты. Вчера Лола работала дольше обычного, и веки словно налились свинцом, но топот легких ног Пютте по деревянному полу в сторону кухни заставил ее улыбнуться с закрытыми глазами.

Лола часто спрашивала себя, знает ли Пютте, что она для нее – всё? Пютте была как свет, просачивающийся сквозь белые гардины. Как хруст гравия под ногами после долгой зимы.

Лола потянулась в постели. Вчера в «Алексасе» выдалась тяжелая ночь. К ним вломилась группа пьяных, озлобленных мужчин. К счастью, такое случается не так часто. В целом их клуб – приличное место. Лоле нравилось там все – и коллектив, и работа. Нравилось быть любимой – вот так просто. Это стоило всего остального. Но вчерашние мужчины этого не понимали – жалкие, ограниченные существа…

Судя по звукам, Пютте уже вовсю орудовала на кухне. Лола почувствовала запах кофе и с неохотой начала просыпаться, хотя знала, что может спать сколько захочет: Пютте справится одна. Но Лоле хотелось быть с ней. Время с дочкой – это святое.

Лола включила радио – «Don’t do me like that». Том Петти и «Хартбрейкерс» заголосили на полную катушку, и она поспешила приглушить звук, пока соседи не заколотили в стенку. Раздернула гардины, за которыми уже сверкал под лучами утреннего солнца летний Стокгольм. Лоле посчастливилось снять эту квартиру через вторые руки. Одна из коллег в «Алексасе» несколько лет тому назад переехала в Лос-Анджелес и захотела сдать «двушку» в Васастане в особняке постройки рубежа столетий. Последний этаж. Утреннее солнце над стокгольмскими крышами. Лола согласилась тут же. Для нее и Пютте это был идеальный вариант. Не то что мрачная лачуга в Бандхагене, где они жили до того.

В ногах кровати на вешалке белоснежный халат. Белый – с раннего детства любимый цвет Лолы. Может, потому, что когда-то у нее был белый пони. Или просто ее медно-рыжие волосы хорошо смотрятся на белом фоне… Крашеные, но какое это имеет значение?

– Что за вкуснятину ты готовишь, дорогая?

Возле кухонного стола Лола чуть не споткнулась о розовый рюкзак Пютте с Барби на кармашке. Дочка всюду брала его с собой, и Лоле строго-настрого воспрещалось смотреть, что там. Притворно вздохнув, она прислонила рюкзак к стене, устроилась за дорогим сосновым столом и закурила. Пютте поставила перед ней чашку с кофе, после чего торжественно огласила меню:

– Яичница-болтунья, стокгольмский батон с домашним сыром и никакого масла. И бекон. Настолько прожаренный, что можно заболеть раком от одного его вида.

– С чего ты это взяла, дорогая? – перебила ее Лола. – Никто не заболевает раком от бекона. Весь рак – от атомных электростанций, будь они неладны.

Она выпустила несколько идеальных дымовых колец, специально для Пютте, которая маленькой так любила ловить их на палец.

– Ну, теперь я готова. Давай подкрепимся.

Пютте хмыкнула. Она любила слово «подкрепимся».

– Начни с яичницы, папа.

– Да, босс. Я начну с яичницы.

Лола поднесла вилку ко рту.

– Это бесподобно!

И осторожно вынула изо рта яичную скорлупу, когда Пютте повернулась к плите.

Вивиан с удовольствием пошевелила пальцами ног, лежа в постели. Она гордилась тем, что сумела постоять за себя и заставила Рольфа с ней считаться – пусть маленькая, но важная победа.

В остальном мир все так же вращался вокруг него: его выставок, поездок, друзей, клуба «Бланш». Вивиан была не более чем винтиком в этом сложном механизме. И все-таки вчерашняя ночь что-то переломила. Вивиан повеселилась на празднике, не будучи при этом тенью Рольфа.

Она оглядела комнату. Как и во всех номерах «Большого отеля», темой интерьера был один из крупных портовых городов мира, в данном случае Токио. На стенах в каждой комнате – письма некоего капитана Классена, адресованные его сестре, с описаниями японской столицы. Вивиан была разочарована, когда узнала, что Классен – вымышленное лицо. Но номер ей нравился.

Вообще с отелем повезло. Все номера были забронированы задолго до вчерашнего праздника, но как раз перед тем, как Вивиан наудачу спросила на регистрационной стойке, кто-то позвонил и отменил бронь. Вивиан это не особенно удивило. Положение Луны в этот период обещало успех в делах, даже если Рольф считал астрологию полным бредом.

И вчера в зале Вивиан чувствовала мощные энергетические потоки. Что-то происходило по ту сторону реальности, но что именно, Вивиан так и не смогла уловить приглушенными алкоголем рецепторами.

Она надеялась, что Элизабет и Хеннинг не разочаровались в празднике. Вивиан любила Бауэров. Они близко общались с Эстер, когда та была замужем за Рольфом, но и Вивиан приняли в свой круг с распростертыми объятиями. Бауэры, конечно, поселились в одном из «люксов».

Поначалу Вивиан тоже хотела снять «люкс» для себя и Рольфа, но тот отказался ночевать в отеле ради прихоти. Рольф всегда говорил, что достаточно пожил в гостиницах по всему миру в связи с работой.

Вчерашнее платье аккуратно развешано на дверце шкафа. Вивиан спала в длинной поношенной футболке. Ей не меньше десяти лет, но ничего более удобного под рукой не нашлось.

Она встала с постели и раздернула шторы. Неба не видно, вместо него – густая, кашеобразная дымка. Окно выходит на Галербакен. Галерея справа, но отсюда не просматривается, как ни крути головой. И все-таки сквозь туман Вивиан чувствовала: там что-то происходит. Обычно в это время года спуск к площади Ингрид Бергман пуст, за исключением разве случайных прохожих. Но сегодня по нему потоком текли люди и автомобили. Вивиан не могла понять, отчего сжался желудок в недобром предчувствии. Ее удивило, что до сих пор не было эсэмэски. На протяжении двадцати лет, вне зависимости от того, были ли они в ссоре или нет, если доводилось спать порознь, в семь утра Рольф присылал эсэмэску: «Доброе утро, сердце мое!» Но только не сегодня.

Это должно было насторожить ее раньше, но