Землянка - Валентин Иванович Сафонов

их кто – обернулись, а он стоит на пороге, мнет шапку в руках. Ну прямо из-под земли вырос. Давно ли стоит, нет ли – кто ж его знает. Слыхал, видать, все. Может, и то видел, как отец топор под телогрейку прятал…

– Воюете? – грустно поинтересовался Тишка, без приглашения проходя к столу и опускаясь на табурет. – Кругом война – и у вас тоже. Издаля шум слыхать. Шел я мимо, вот и подумал: не легли еще, коль гомонятся, дай-ка, мол, зайду. И огольцы не спят, – укоризненно кивнул он в сторону мальчишек.

Ребята, упершись пятками в стену, лежали на животах и со страхом смотрели на Сумятина.

Отец и мать, застигнутые врасплох, молчали в замешательстве, не зная, с чем еще припожаловал староста. Хватило б на один-то день и утреннего его прихода.

– Вот какое дело… Пантелея-то, брата моего, застрелили. Слыхали, небось? По ошибке застрелили, ненароком.

Сумятин шмыгнул носом, забыв закрыть рот, нижняя челюсть у него отвисла, и мать поразилась тому, что рот у Тишки – такой же крохотный, как и у покойного Пантелея, и такой же слюнявый, набитый гнилыми зубами. И очень в эту минуту походил Тишка на своего брата: того и жди, ощерится сейчас в неживой ухмылке и скажет «хгы-ы» или запоет: «Вот умру я, умру я…»

На землистые щеки Сумятина легла тень, голос его был тих и печален, даже как-то по-торжественному просветлен.

– Убили Пантелейку. Сто сёл и деревень знали его в округе, а теперь вот отмаялась душа безвинная, хрестьянская. Грехов на ней не было, в рай душа пойдет.

Баба Нюша при этих словах медленно перекрестилась, глухие сумерки спустились на ее морщинистое лицо.

Сумятин кротко взглянул на отца.

– Попросить я тебя пришел об одном одолжении. Помоги мне утром тело поднять да похоронить, как того обычай требует. И гроб сколоти. Заплачу́ я.

Что-то мимолетно ударило по стеклу – будто камешек маленький кто швырнул. Все вздрогнули, подняли головы, уставились на занавешенное оконце. Но там, на улице, над крышей землянки, снова стало тихо и спокойно.

– Ветер, – предположила мать.

– Покойный за себя просит, душенька его в окошко стучится, хлопочет, – уверенно высказалась баба Нюша, поднимая руку для креста.

От этих ее слов всем стало не по себе. Сумятин потупил взгляд в землю, рассматривал носки своих белых, обшитых кожей валяных сапог. Мать зябко передернула плечами. Мальчишки полезли под одеяла, Борька – тот укрылся с головой. Лишь отец насмешливо гмыкнул.

– Так как же, сговорились? – не меняя позы, спросил Сумятин.

Отец прислонился к стене, сдернул шапку с головы, положил ее на печку. Наголо бритый, ссутулившийся, выглядел он старше своего возраста лет на двадцать. «Старик стариком, – подумала мать. – А ведь сорок только стукнуло, двух недель не прошло. Доконал его нынешний день…»

– Чего молчишь-то, а? – напомнил староста.

– А чего ж язык полоскать попусту? Не туда ты пришел, Тихон Евсеич.

– Это как понимать? Я тебя по-человечески прошу.

– По-человечески?

Отец схватился за кисет, но самокрутку вертеть не стал: руки у него дрожали, как и в тот утренний час, когда староста пришел в землянку с немецким солдатом.

– По-человечески, стал быть, и работенку ты мне удружил? Не принял во внимание, что больной человек я, что не по силам мне работа такая… И хоронить не по силам. И гроб сколачивать. Поищи кого поздоровей.

«Понесло мужика, – не на шутку испугалась мать. – Да что это он, Тишку не знает? Ой, бестолковый! Помягче надо, не играть с огнем».

Она зашла за спину Сумятина, отчаянно замахала руками. Две огромные тени заметались по стенам землянки, и староста поднял голову и наверняка увидел их, но не подал виду.

– Пусть тебе эти злыдни зеленые помогают, дружки твои сердечные, – распалясь, перешел на крик отец.

– Та-ак…

Сумятин переложил шапку из правой руки в левую, пятерней мазнул себя по дряблым щекам, стирая с них землистость и всякую похожесть на покойного брата, и тотчас румянцем выкрасило его лицо, от носа к уголкам рта пробежали прямые, твердые линии.

– За работу на мельнице еще благодарить меня будешь, в ноги упадешь. Вон мука-то на столе – не купленная. Да за какие шиши укупишь ее ныне?.. А промежду протчим, спросить я обязан: дочь-то ваша игде? Ноне вот, к примеру, цельную колонну юношев в Германию отослали. Завтра-послезавтра девок собирать будем. К спискам я в первую голову причастен…

– Да пошутил он, отец-то. Поможет, как не помочь, дело житейское, – выступила вперед мать.

– Подите вы все к…

Отец дернул за шнур кисета – оборвал шнур. Махорка усыпала пол.

– Эх, – досадливо крякнул отец.

Тут что-то снова ударило по стеклу, посильнее уже. Сумятин повернулся к окошку, говорил, не сводя подозрительного взгляда со старого платка на нем. Жестко, с нажимом говорил:

– Дочь-то, Зойку, игде укрываете? Еще нонесь утром видал я ее, а сейчас нет. И солдат, что со мной приходил, тоже видал. Подтвердит при случае.

Мать, обойдя старосту и отца, тихо вышла за дверь. Пробыла она на улице недолго, а вернулась раскрасневшаяся, возбужденная.

– Никто ее не укрывает, господин Сумятин, и в мыслях такого не было. У подружек она заночевала.

– Нарушение… Потому как военное время, и приказ господин комендант издали…

Но мать не дала договорить старосте – достала из-за пазухи мокрый ершистый клубок, опустила его на пол. Клубок пропищал «мяу», стал на лапки и оказался живым, всамделишным котенком. Шерсть на нем слиплась, хвост напоминал размочаленную в воде бечевку. Фыркнув, котенок взгорбил спину и, оставив на полу хлипкую лужицу, важно и независимо подошел к отцу, потерся о его ноги.

– Гляди-ка, хозяина учуял, – тщетно стараясь укрыть веселость в голосе, изумилась мать. – Выглянула я это на двор, а он, бедненький, тычется и тычется в окошко и плачет. Ну чисто ребенок. Жалобно так. Приблудный, видать, от дома отбился. А умный, гляди-ка, все понимает.

При этих словах она незаметно толкнула отца локтем.

– Киса-киса-киса, – звал Юрка, свесив с нар босые ноги. Борис тоже высунул нос из-под одеяла.

– Мамк, он голодный, лопать хочет.

– Что-нибудь придумаем, зазря помереть не дадим, – с той же веселостью откликнулась мать и снова, будто невзначай, задела отца локтем.

– По нынешним временам только и обзаводиться кошками-собаками, – ревниво проворчала баба Нюша.

– Всякая скотина жить хочет, ничего не попишешь. Так я говорю, Тихон Евсеич?

Мать шарила на печке, тщетно выискивая какой-нибудь завалящий кусочек хлеба. А котенок – шерсть на нем быстро подсыхала, распрямлялась, и теперь было видно, что он дымчатый, что красавец, – все терся и терся об отцовы ноги и мурлыкал все громче, настойчивей.

– Кис-кис-кис, – безуспешно пытались заманить его к себе, на нары, мальчишки.

Сумятин надвинул шапку на глаза, мрачно повторил сказанное матерью:

– Истинно, всякая тварь жизнью дорожит, даже самая никчемная. А Пантелею вот не посветило… Так как же будем-то, а?

Отец, наклонясь, щекотал котенка за ухом. Мягчея голосом,