В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

банке с гвоздями обнаруживались шурупы, рассыпанные спички или даже невесть откуда попавшие туда зубочистки. Почему-то представлялось, что однажды на месте всего этого обнаружатся изъеденные мышами карточки с описью пропавших предметов. Да, я почти чувствовал себя посетителем заброшенной библиотеки, на полках которой от книг остались лишь остовы обложек, обрывки заголовков, не годившиеся даже на роль каталожных карточек. В самих ящиках что-то заедало, они с трудом задвигались на место и в конце концов так и повисали над головой выступающими, необломанными зубьями. Со временем этот архив, как и положено, увяз в бездействии и мог претендовать разве что на роль декоративного обрамления для коллекции полуполоманной садовой утвари. Путаный реестр, лишившийся не только привязки к алфавиту (ее, разумеется, не было), но даже самой потребности в упорядочивании. Конечно, можно надеяться на то, что когда-нибудь все будет исправлено, расставлено по своим местам, может быть даже, на ящиках появятся новые ярлычки с разборчивыми словами. Кстати, какие-то потуги на это упорядочивание возникают и сейчас. Но отчего-то они не вызывают доверия. Почему-то вера в разруху крепче. Даже самый незыблемый порядок украдкой осознаёт, что достаточно одного мгновения, малейшей случайности, чтобы рухнули стены смысла, чтобы сверкающие зеркала и золотые рамы рассыпались в труху, мелким подвидом которой, пусть и неловко это признавать, они всегда являлись. Здесь – как нигде еще – оказывается ясным, что неразбериха важнее порядка. Может быть, само желание заслонить путаницу мнимой организованностью происходит от неумения освоиться в беспорядке. Точно так же в комнатах старого дома каждая вещь покрывается пушистой прозрачной шерстью уже через мгновение после уборки. Эта мебель с рождения погружена в ветхий бархат, эти ковры бесполезно выбивать, эти зеркала противятся блеску. Нет, я никогда не мог понять, что будет вернее – поскорее сбежать от этой пыли, клоаки, липких досок и недомытой посуды или навсегда отдаться счастливому бездействию. Не знал даже, как эти противоположные желания могли столь свободно перетекать друг в друга. Священный миф и невыносимый хлам смешивались до неразличимости. Сбегал и возвращался (словно убийца на место преступления). Так есть ли разница, с какой стороны вступать в эту мягкую ветхость детства – через так называемый парадный вход или сквозь еще не открытый потайной лаз, если босые ноги, ступив на земляной пол, все равно окутаются серым холодным песком, а нос защекочет пыль? Да, чуть не забыл. Там было и окно. Но снаружи оно испокон веков было наглухо забито досками, крашенными в тот же обязательный цвет жухлой травы. Изнутри, по краям мутного, чудом не давшего ни одной трещины стекла невесть зачем были прилажены занавески. Побледнев от времени, едва приметные в темноте, они застыли в какой-то жалобной позе, как пыльные фартуки негодной, забросившей хозяйство, может даже, давно сгинувшей в небытии стряпухи. Так, наверное, выглядят платья потерянных кукол, оброненных в дорожную пыль. Пробраться через окно, разомкнув раму и раздвинув зольные шторы, – это был, пожалуй, самый легкий и потому не способный устроить меня путь. Нет, стены-двери наверняка никак не связаны с окном, ведут куда-то еще. Не сюда. Не сюда. Но, может быть, их нужно попробовать открыть не снаружи, а изнутри. И окажется, что попадешь на другую, незнакомую сторону – туда, где, кто знает, нет даже разделения на порядок и неразбериху, где они не противоречат друг другу. Двери. Сколько раз я безуспешно пытался сосчитать их. Сколько раз я рассказывал о них. К счастью, никто не помнит этих повествований. Может быть, все они должны открываться в разные стороны. Или же за ними окажутся длинные коридоры, а за коридорами – новые двери. Главное – открыть эти, первые неприступные створки. В конце концов, на некоторых даже были ржавые замочные скважины (прошли годы, а я так и не смог избавиться от навязчивого образа). Каково же было мое потрясение, когда в полустертых буквах, нацарапанных на одном из ящичков, я впервые распознал слово «ключи». Кажется, то – первое – изумление не прошло и сейчас. Я вновь и вновь разочаровываюсь, находя в сонных закоулках прошлого в лучшем случае гаечные и разводные. И никогда – того, что мне так нужен. Истертого, погнутого, неказистого – его по-прежнему нет. Опять выхожу наружу. Толкаю каждую из них с обратной стороны. Тоже не поддаются. Все-таки до крови прорезаю руку об один из гвоздяных когтей. Яркая рельефная точка зажигается на позеленелой доске. Как земляника, нанизанная на травинку (этих диких ягод так много на поляне за баней, целые заросли). В конце концов устаю (хотя и не совсем отказываюсь) от этой затеи и залезаю на крышу. Только благодаря возрасту не проламываю хлипкой кровли (сейчас подобная авантюра не придет в голову). Бороздки потрескавшегося, замшелого шифера засыпаны подгнившей листвой, шишками, сосновыми иголками. И еще почернелыми косточками от вишен, которыми я лакомился здесь несколько недель назад. Если поднять всю эту труху, столкнуть вниз, на шершавой серой складке останется мокрый, темный след. Почти такой же, как на поверхности моей памяти. Почти такой же. Подолгу лежал на крыше. Наблюдал. Ничего осмысленного. Закрывал глаза. Слушал стук дятла и какие-то далекие звуки. Хрип собак, гулкий шум электричек, шевеление листьев, странный тягучий свист на другом конце света. Все эти причудливые разновидности тишины. Голоса насекомых и еще – странные обрывки мелодии, какого-то пения, похожего на незаметную, робкую улыбку. Никогда не мог понять, что это. Воздух, опустошенный нескончаемым щебетом. Закрывал. Глаза. Потом снова подолгу смотрел на сияющие в сизой дали березы и сосны, на их широкие ветки и покачивающиеся, кивающие верхушки. Сверкающие, почти не отделенные от ослепительного неба и облаков, прогретых невидимыми лучами. Никуда не спешил. Тонул в завалах едва слышных призвуков, почти не скапливавшихся в воспоминания, – уже привычных, но еще не способных превратиться в архив. Кажется, все происходило у самых порогов речи – до того рубежа, где слова начинают становиться зримыми и большими. Может быть, именно это безречное дуновение и есть язык. Но почему-то только о том смутном времени, когда сознание себя еще почти не существовало, оказывается возможным писать в первом лице. Я думал, что двери тайны должны остаться закрытыми. Выход не будет избавлением. Как и спасение не станет выходом. Четкое, неоспоримое предощущение: как только заветная цель покажется – нельзя направляться в ее сторону. Ни в коем случае. Да, как-то так: мечтал об этом больше всего на свете, вот наконец это стало возможным, и потому не стану приближаться, не сделаю ни шага навстречу, почему-то отвернусь от самого важного. Отвернуться будет важнее. Разрушить то, что обнаружило малейшую примесь успеха. Так пусть ключ выскальзывает из рук,