Сын чекиста - Павел Гельбак

— Пойдем, Кока! Холодно. Зачем тебе искать ридикюль?..

Но Кока не слушает Манечку. Он старается угодить своей тяжелой палкой с женщиной-рыбой на рукоятке по буденовке Шкилета.

— Отдай ридикюль, чмур! — кричит Кока. — Я видел, как ты его спрятал, шкура!

— Не смейте бить ребенка! — перехватывает Кокину палку парень в расстегнутой тужурке, из-под которой видна тельняшка.

— Это не тот мальчик... — растерянно говорит Ванда. — Это другой...

Но ее никто не слушает.

— Пусти палку, хламидник! — неистовствует Кока.

— Ты что сказал? — наступает парень. — Это я хламидник? Я?! А ты нэпманская рожа...

Назревает драка. Шкилет, пользуясь замешательством, сует Вовке ридикюль и шепчет:

— Припрячь пока...

Вовка неловко сует ридикюль в карман пальтишка. Но в кармане и без того тесно. Там лежат всякие нужные вещи — стреляные гильзы, гайка, пустая коробка от папирос «Сальве», обертки от конфет, проволока, кусочек ремешка. Вовку хватает за руку широкоскулая девица с телячьими глазами и ехидно говорит:

— Такой маленький, а уже воруешь?!

Сквозь толпу протискивается милиционер. Девица сует ему под нос ридикюль. Вовку волокут в милицию. Кока, запахивая шубу, зло бросает:

— С пеленок воровать начинают...

В милицию вваливаются целой оравой. Милиционер крепко держит за руку Вовку. Дежурный окидывает толпу взглядом, долго вертит в руках женскую сумочку с блестящими застежками, почему-то вздыхает, кладет ридикюль на стол и спрашивает:

— У кого ридикюль сперли?

— Вот у этой гражданочки, — торопится объяснить Кока. — А я, значит, приметил...

Дежурный окидывает взглядом сына колбасника — от белых бурок до каракулевой кубанки с зеленым верхом, перекрещенным золотыми шнурками.

— Ваши показания, гражданин, нам пока без надобности... Садитесь и ждите.

— Нужна тебе была эта шмара! — шипит Коке Манечка и злобно поглядывает на Войтинскую.

Ванда красива, поэтому Кока и ввязался в эту историю.

— Гражданочка, ваш ридикюль? — обращается к Ванде дежурный.

— Мой, мой! — торопится Ванда. — Но этот мальчик его не брал.

Дежурный огрубелыми пальцами отдирает от пера соринку, пододвигает к себе стопку бумаги и крупными, прыгающими в разные стороны буквами пишет протокол допроса. Войтинская называет дежурному свое имя, отчество, фамилию. Говорит, что приехала из Харькова. В Елизаветграде у нее мать-старуха...

Вовка постепенно успокаивается, в комнате тепло, его клонит ко сну. Но спать ему не дают.

— Эй, пацан! — толкает его милиционер. — Как тебя зовут?

— Володя.

— Ты чей? Как фамилия твоя будет?

Вовка хочет назвать фамилию Якова Амвросиевича, но вдруг вспоминает, что это дедушка — Свистунов, а он Рывчук. Мать не раз говорила: «Ты у меня Рывчук».

— Бабкина — Свистунова, а я Рывчук, — отвечает Вовка.

«Рывчук... Рывчук! И похож! — Ванда вскакивает. — Неужели это сын Арсена?»

— Скажи, Вова, у тебя есть папа? — ласково спрашивает она мальчика.

— Батько? Мой батько матрос был. Вот кто!

— Матрос? Твоего отца Арсений звали? Да? — чуть не кричит Ванда.

Вовка совсем не удивлен: его отца все должны знать!

— Что же это вы, гражданочка? Выходит, знакомый мальчик ридикюль-то свистнул. Уж вы как-нибудь промеж себя договоритесь... — И милиционер почему-то облегченно вздыхает.

У освещенного подъезда милиции Ванда вглядывалась в лицо Вовки. Боже, как похож на Арсена! Те же глаза, нос. Как бы обрадовался Арсен, если бы она привезла Володю в Харьков! Да, но мать этого ребенка жена ее мужа. Как это дико: у ее мужа есть жена!

Когда Арсения перевели в Харьков, вслед за ним поехала и Ванда. Ока любила. Впервые по-настоящему любила. Уйдет Арсен, и жизнь ее будет пустой. Воскресить для мальчика отца — значит потерять мужа. Арсений перестрадал гибель Катюши и сына. Зачем воскрешать мертвых? Зачем ломать жизнь живым? Нет, она никому не отдаст своего счастья!

Ванду вывел из задумчивости детский голос:

— Тетя, а тетя... Можно, я домой пойду?

— Конечно! Вот только зайдем в магазин, я тебе конфет куплю...

Высокий потолок расписан яркими красками: упитанный амур, хитро прищурившись, целится из лука. Кончик стрелы направлен в угол, где стоит узкая железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом.

Здесь когда-то веселилась харьковская знать. В пышных нарядах вальсировали жены и дочери заводчиков, купцов, банкиров. Кружились в вальсе блестящие офицеры и дельцы. Комната гостиной в доме крупного сахарозаводчика. В двадцать втором году ее по ордеру получил Арсений Рывчук. Комната Рывчуку не понравилась. Куда матросу этакая махина? Зал, да еще с колоннами!

Кровать, взятая по ордеру, затерялась в комнате, как ореховая скорлупка в море. Под чудом уцелевшей от конфискации люстрой Арсений поставил небольшой кухонный стол, приобретенный на барахолке за несколько миллионов рублей, которые тогда ласкательно называли «лимончиками».

Позже в комнате появилось несколько стульев, старых, как ушедший в прошлое старый мир. На их спинках были вырезаны затейливые гербы бывшего владельца. Вместе со стульями в комнату Арсения перекочевал из кладовой учреждения мраморный умывальник, который даже пылкая фантазия завхоза не могла приспособить к деловой обстановке канцелярии. Умывальник был огромный, в его бак вмещалось несколько ведер воды, которую приходилось таскать из колонки с угла улицы. «Роскошную» обстановку дополняла «буржуйка» — печурка, сколоченная из листов жести. Она посажена на четыре кривые ножки, в одной из ее стенок дверка. От «буржуйки» к окошку, изгибаясь, вьется черная труба. Стена, возле которой проходит труба, густо закоптела, а на паркете рядом с «буржуйкой», как язвы, чернеют выжженные места. Обычно Ванда по нескольку раз в день топила «буржуйку». Растопив, она садилась возле нее на стул и смотрела в огонь. Пламя, пожиравшее дрова, казалось ей то диким зверем, то мятущейся душой грешника.

Из Елизаветграда Ванда вернулась в смятении. Ни слова не сказала она мужу о встрече с Вовкой. Она ужасалась тому, что молчала, и все-таки молчала.

На окнах мороз нарисовал волшебные цветы и звезды, за стенами дома беснуется ветер. Зябко кутаясь в платок, Ванда стоит у стола, в руке у нее книга. Рука дрожит. От холода? Арсений Александрович, накинув на плечи бушлат, склонился над тетрадкой. Он сжимает деревянную ученическую ручку сильными, огрубевшими пальцами.

— Как выделяется прямая речь? Ты помнишь? — спрашивает Ванда, и голос ее слегка дрожит.

— Помню.

— Тогда пиши: «Овод приподнялся, опираясь на колено врача, и широко открытыми глазами посмотрел на распятие...»

Ванда медленно прошла от стола к «буржуйке» и отчетливо повторила прочитанную фразу. Скрипя пером, Арсен шевелил губами.

«— Падре, ваш бог... удовлетворен?..» — диктовала Ванда.

«— ...Ваше преосвященство!

Монтанелли поднял глаза:

— Он мертвый...

— Да, ваше преосвященство. Не уйти ли вам отсюда? Это тяжелое зрелище...

— Он мертвый, — повторил Монтанелли и посмотрел на лицо Овода. — Я коснулся его, а он мертвый...»

Арсен перестал писать. Он снова остро переживал сцену расстрела Артура, которую знал почти наизусть.

Закончив ежедневный урок русского языка, Ванда похвалила мужа:

— Ты способный ученик. Очень способный!

— А учительница-то какая! — Рывчук закружил жену по комнате.

Ванда обвила руками шею Арсения, прижалась к его небритой щеке.

— Скажи, ты очень любил Катерину?

Арсений Александрович остановился и осторожно опустил Ванду, помешал кочергой в печурке. Начавший было угасать огонь вновь взметнулся, в печке загудело.

— Сколько лет прошло. Стоит ли вспоминать?

— Ну а если бы она оказалась жива?

— Если бы да кабы...

И Ванда еще раз поняла, что рассказать Арсению о встрече с его сыном свыше ее сил.

Вовка сидел на печке, когда Яков Амвросиевич вернулся из магазина. Его глаза казались еще более выпученными, усы щетинились, как пики. Оглядев комнату, он почему-то шепотом позвал:

— Мария!

Вовка заинтересованно свесил голову с печи, а Мария Александровна тревожно спросила:

— Фининспектор?!

— У них умер Ленин! — свистящим шепотом выпалил Яков Амвросиевич.

— Ленин? Да откуда ты узнал, Яков?

Вовка хорошо знал: Ленин — это самый главный большевик. Он видел картинку, на которой был нарисован Ленин на броневике, а рядом с ним матрос. Может, отец? В каждом матросе Вовке виделся отец; он тосковал по отцовской руке, которой никогда не знал.

Пока дед и бабка шептались, обсуждая новость, Вовка вытянул у матери из ящика листок копировальной бумаги, что ему строжайше запрещалось, взял у бабки большие портновские ножницы и стал вырезать буквы. Недавно Вовка по складам впервые прочитал несколько вывесок, и теперь самым любимым занятием его стало вырезать из бумаги буквы. Буквы Вовка вырезал довольно быстро. Послюнявив их, он приклеил буквы к печной трубе. От этого занятия и губы, и нос, и подбородок у Вовки стали лиловыми. Из остатков копировальной бумаги вырезал еще что-то, что должно было обозначать серп и молот, и, послюнявив, наклеил все над буквами.