Пейзаж с видом на кладбище - Василий Вялый

Я стоял на крыльце и наблюдал последние всплески жизни в пространстве смерти. Жизнь вторгается в эти пределы, чтобы выполнить свой долг то ли перед умершими, то ли перед собой. Так и смерть, по одной ей ведомым непреложным законам, зачастую неожиданно и непредсказуемо, вламывается во владения жизни и выдергивает бесстрастно и неумолимо ее носителей, будто свечи задувает – одну за другой… Жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неотъемлемы друг от друга. Просто функции у них разные: жизнь взращивает материал для смерти, а та, в свою очередь, передает его дальше, в другие миры для дальнейшего совершенствования. Увлекшись этим незатейливым философствованием, я не заметил появления Калошина, который стоял рядом и, неторопливо прикуривая, задумчиво оглядывал территорию опустевшего кладбища.

– Да… – как бы отвечая на мои невысказанные мысли, несколько драматично произнес скульптор. – Растворив горем свои обиды, мы, порой, мертвым людям уделяем больше внимания, заботы и любви, чем живым. Оказывается, чтобы тебя любили, почитали, говорили хорошие слова, надо совсем немного: умереть. А это ведь значительно проще, чем заботиться о близких, стать уважаемым человеком в обществе или, предположим, написать хорошую картину.

Я молча кивнул, соглашаясь с ним, но не стал развивать его мысль, не желая нарушать предвечернюю тишину, особенно мягкую и значительную в таком специфическом месте. Калошин, вероятно, тоже не был расположен к более длительному разговору. Мы стояли, вглядываясь в подернутое зыбкой пеленой сумерек пространство, и молчали. Скульптор докурил сигарету, небрежным щелчком бросил окурок в стоявшее у входа ржавое цинковое ведро и, слегка кивнув мне, исчез в темном чреве своей мастерской, где его ожидало притаившееся в глыбе розового мрамора вдохновение. А я медленно побрел по аллее к кладбищенским воротам. По обе стороны, как в почетном карауле, застыли скорбные памятники. Я остановился у одного из них, рассматривая искусно выполненный портрет женщины на фоне какого-то нереального пейзажа. Что-то средневековое было в этом барельефе, далекое и необъяснимое, скрывающее в себе тайну именно этой жизни, со всеми ее коллизиями и нюансами, с любовью и страданием. Я вглядывался в изображение, вспоминая прозвучавшие несколько минут назад слова Калошина: «… или, предположим, написать хорошую картину».

Очнувшись от раздумий, я вздохнул и вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. За сереющими невдалеке крестами стоял кладбищенский сторож и внимательно смотрел на меня. «Почему его все боятся? Что в нем странного и особенного и, уж тем более, страшного? И прозвище человеку дали оскорбительное – Квазиморда. Вот подойду сейчас к нему, познакомлюсь и спрошу что-нибудь. Или просто закурю и предложу сигарету ему – ведь сотрудник же», – усмехнулся я и, отклонив ветку черемухи, направился к сторожу. Но, опередив мои дружелюбные намерения, горбун тут же скрылся из виду. Память моя напряглась и в недоумении застыла. Где я, еще до работы на погосте, мог видеть этого человека? Ах вот оно что… Оказывается, наш сторож – это тот самый горбун, что некогда пророчествовал мне перед воротами погоста. В ту же секунду в дрожащем вечернем мареве я почувствовал влажное, как ночная прохлада, прикосновение страха. Более привычные скука и безделье меня всегда угнетали сильнее, чем ирреальная жуть зазеркалья. Я не боялся кладбища – это ведь мое рабочее место, но сейчас мне стало страшно. Не просто страшно, а даже жутко. Я закурил сигарету и, невольно поежившись, быстро пошел к выходу.

VI

«Почему они все за мной следят? – сторож огляделся по сторонам. – Вот теперь художник. Вроде, на первый взгляд, воспитанный, тактичный молодой человек… Со скульптором подружился, – горбун вздохнул. – Ни к чему хорошему эта дружба не приведет. Похоже, художник что-то мне хотел сказать. Тогда почему не подошел? Стесняется? Боится? Хотя, я и сам, надо признать, не стремлюсь к разговорам – о чем мне с ними говорить? О футболе, о женщинах, о политике? Они всегда эти темы поднимают, – Квазиморда взглянул на мастерские. – Так я в этом ничего не понимаю… О смерти? А что о ней можно сказать? – Сторож уверенно передвигался между могил. – Ага, вот она. – Он остановился у холмика, сплошь заваленного венками. Отодвинул один из них, который прикрывал прислоненный к кресту портрет. С фотографии, задорно улыбаясь, смотрел мальчик. Лет десять, не больше… «Он, кажется, даже похож на разбившихся в автокатастрофе супругов, что похоронены в другом конце кладбища, – подумал Квазиморда. Сторож опустился на корточки и вгляделся в детское лицо. – Да, действительно, очень похож»…

Жизнь Славы Ковальчука в одночасье беспощадно разделилась на две, совершенно не похожие друг на дружку половины – до аварии и после нее.

Вполне нормальная, среднестатистическая, обеспеченная – по брежневским временам – семья иногда ездила отдыхать к Черному морю на своей «копейке». Славкин отец – инженер крупной фабрики, мама – воспитатель детского сада, подведомственного той же фабрике. Жили дружно; чадолюбие было далеко не последней связью, объединяющей супругов. Если, не первой…

Глава семейства редко бывал дома, и Славка почти всё время находился рядом с мамой. И дома, и на ее работе – в детском саду. Когда же у отца случался редкий выходной, то они, как правило, проводили его вместе: ходили в парк или в поход, часто бывали в кино. Изредка баловали себя театром или концертом эстрадной звезды. Славке было радостно, тепло и уютно рядом с родителями.

День накануне поездки он почему-то особенно запомнил. Все были немножко возбуждены предстоящим путешествием, хотя до моря не более ста пятидесяти километров, и ехать до Геленджика – не очень быстро – всего каких-то три часа. Отец еще вчера подготовил машину к поездке и теперь ходил вокруг нее, в который раз проверяя: достаточно ли накачаны шины, исправны ли тормоза, залиты ли в баки бензин и масло. Он постукивал ботинком по колесам и, довольный проверкой, отходил от автомобиля на несколько шагов.

– Эх, Славка! Смотри не проспи утром, а то без тебя уедем, – отец хватал его подмышки и подкидывал высоко-высоко. Раз за разом Славка взлетал над его головой, касаясь макушкой яблоневой ветки. Было совсем не страшно, а даже наоборот – восторженно-приятно. Хотя Славке и хотелось смеяться, он неправдоподобно хмурился и ворчал:

– Ну хватит, не маленький уж…

– Вырос сын, – хохотал отец и ставил его на землю.

Мама же, напротив, была чем-то удручена и даже печальна.

– Петечка, а может, всё-таки не поедем? – она трогала отца за рукав рубашки и умоляюще заглядывала ему в глаза. – Ну, куда мне ехать в таком положении? – мама гладила свой округлившийся живот и, задержав взгляд на Славке, спрашивала отца: – Ему-то когда скажем, что у него скоро братик будет?

– Сестричка, – смеялся отец, и глаза у него искрились. Он целовал маму в щеку. – Вот вернемся домой и скажем.

Проснулись очень рано – чтобы не ехать по жаре. После скорого завтрака двинулись в путь. Славка, прижавшись к теплому маминому боку, почти сразу же задремал. Монотонно урчал автомобиль, слегка постукивала какая-то железка в багажнике. Любимый певец мамы Лев Лещенко уверял о преимуществах именно его соловьиной рощи. В глазах у Славки, словно в калейдоскопе, мелькали разноцветные, разной интенсивности и размера, кружочки и квадратики. «Хорошо-то как»… подумал Славка сквозь полудрему и улыбнулся. Вдруг что-то загрохотало. Ярко-оранжевый шарик стремительно увеличился в размерах и стал невыносимо ярким. Кто-то очень сильный и, наверное, злой, больно схватил Славку за плечо и оторвал от мамы. Руки у него были такие же крепкие, как и у папы, но не теплые и бережные, а холодные и цепкие. Они тащили Славку по острым камням и жесткой земле, в его тело впивались колючки и сухие ветки, в лицо сыпался горячий белый песок. Наконец руки расслабили узловатые пальцы и бросили свою жертву. Славка больно ударился спиной обо что-то твёрдое спиной и закричал. Тут же всё исчезло, и темнота навалилась на него тяжелым, пахнущим лекарством покрывалом.

Через неопределенные промежутки времени Славка открывал глаза и пытался спросить у незнакомых людей – где он находится, но не успевал: жуткая боль пронзала его тело, и он проваливался в глубокую страшную яму, откуда ему, наверняка, самому не выбраться. Но было и по-другому: он с родителями едет куда-то в машине, – может быть на море, – и кругом так красиво! Цветут деревья, поют птицы, а мама и папа смотрят на него и улыбаются. Славка вглядывается в их лица и хочет узнать… Нет, это не родители, а скорее всего, воспитатели из детского сада, ведь они в белых халатах. Но мамы среди них нет. Они что-то говорят, но он их не понимает.

– Бедный мальчишка… Он ведь еще ничего не знает …

– Господи… Сирота, да еще калека. Какая же у него будет жизнь?