Газета День Литературы # 55 (2001 4) - Газета День Литературы

Я живу в побежденной стране,

Чья борьба за права человека

Упростила победу в войне

За планету грядущего века.

Вот идет Победитель Всего,

Поправляет Земли выраженье.

Никогда на победу его

Не сменяю свое пораженье.

Это уже не надтрагедийное, уходящее от борьбы, пастернаковское "И пораженье от победы ты сам не должен отличать", а осмысленное осознание своего и народного поражения в прошедшей битве со Злом. И твердая ставка на проигравший, но народ. На потерпевшее поражение, но Добро. Поэт бескомпромиссно делает ставку на людей добра и тепла. Сама зарывшись в свое индивидуальное гетто, в свой очерченный круг, куда не допускается литературная чернь, поэт из одиночества пластично и зримо перетекает в народное «мы», в круг народных понятий и традиций. Кстати, это умение преодолеть одиночество и выйти к людям, говорить за людей и их голосом до сих пор отсутствует у сверстницы Юнны Мориц поэтессы Беллы Ахмадулиной. Не хватает смелости? Но лишь выйдя к трагедийности народной, зазвучали на совсем иной высоте и Анна Ахматова, и Марина Цветаева. Вот и поэма "Звезда сербости", что бы ни думал о ней сам автор, достигает эмоциональной убедительности своими зримыми образами благодаря стройному композиционному слиянию личностного, потаенного и всеобщего. Я бы не побоялся сказать — всерусского.

И этой волчьей соли звук

Еще распробует Европа,

Когда сверкнут во мраке мук

Караджич Вук и Васко Попа.

Их сербость перекусит сук,

На коем трусость правит кастой.

Еще сверкнет Караджич Вук

Баллады сербостью клыкастой.

От поражений и побед

Лишь песня — вещество спасенья…

Песня поэта — как вещество спасенья, слово поэта — как шаг к победе, поступок поэта — как зримое реальное дело. Насколько эти аксиомы Юнны Мориц противоречат установкам наших либеральных культурных идеологов. Ясно, что поэма не могла быть востребована ни «Знаменем», ни «Октябрем». Но куда идти поэту дальше? Куда нести свою ношу? Клыкастая сербость сопротивления видна и у Вука Караджича, и у Радована Караджича, но где взять клыкастую русскость сопротивления? И осмелится ли Юнна Мориц так же прямо, без обиняков написать о клыкастой русскости? Не верю, что ее могут остановить малочисленные русские экстремизмы, у сербов их гораздо больше, и наверняка ее поэму, переведенную уже на сербский язык, читали и читают с восторгом бойцы погибшего Аркана и соратники воинственного Воислава Шешеля, хотя иные постулаты их явно неприемлемы для творящей гетто в душе своей. К счастью, не знаю уж каким образом, Юнна Мориц сумела переступить через многие запреты и преграды. Как переступить через такие же преграды и запреты здесь в России? Чтобы ее будущую "Звезду русскости" читали бы не только в либеральных салонах, но и в окопах под Сержень-Юртом, не только профессора и студенты, но и похожие на шешелевцев нацболы Лимонова и уже впадающие в отчаяние бескорыстные анпиловцы. Может быть, в определенный момент поэту потребуется выдавить из себя потаенное гетто ранимости и гонимости для того, чтобы поверить в победу? Ибо и в поэме "Звезда сербости" все-таки самые сильные строки, на мой взгляд, случаются тогда, когда мы слышим не плач по погибшим, а мелодию непримиримости. И значит, надежды и уверенности в будущей победе. Уйти с проигравшими не для того, чтобы с ними умереть, а для того, чтобы вдохновить их на победу — вот высшее призвание поэта.

Но свечи сербам зажигает Бог.

И в этом свете мой поется слог,

Который сердца боль превозмогает,

Когда "сдавайся, серб!" поет орда.

Сама я — серб. Не сдамся никогда.

Творец нам, сербам, свечи зажигает.

В этом свете борьбы и преодоления и поется мой слог в защиту и поддержку сегодняшней поэзии Юнны Мориц. В защиту и от угрюмых певцов русской резервации, ибо не таков наш народ, чтобы развиваться в этнической замкнутости, и не такова наша русская культура, без имперской всечеловечности она задыхается и мельчает, и от либеральствующих "борцов за права чикатил", услужников западного правления, который год и даже век стремящихся безуспешно переделать русских под западную колодку. Может быть, в защиту и от самой Юнны Мориц, остановившейся перед последним рубежом, мешающим ей стать "певцом во стане русских воинов". В нашем русском стане и ее гонимое гетто не помеха. Такое вот лицо я вычитал и вычислил у еще одного поэта, рожденного в грозовом 1937 году.

* Из цикла “Дети 1937 года”

Олег Шестинский ПОЗНАНИЕ ДУШИ

Это, может быть, сама пронзительная книга, которую я прочитал в последнее время. Не поэма, не проза, она прочитывается залпом и возбуждает в уме рой идей, сопоставлений. Охватить ее всю разом невозможно, настолько она насыщена опытом автора, его знаниями, его провидчеством.

Мой высокий тон — не от комплиментарности автору, а от осознания непознанного и нераскрытого в таинственных богатствах русской литературы и того, как редко и трудно мы подбираемся к ним. Поэтому всякая попытка — пусть и с гипотетическими предположениями — заслуживает и огромного внимания, и доброжелательного тона.

Я коснусь лишь нескольких вопросов, заключенных в книге и опровергающих расхожие установки, которыми нас пичкали со школьных лет.

I

Прежде всего о "Слове о полку Игореве", анализируя которое, автор приходит к выводу, существенному для всей истории России, и заставляет иначе взглянуть на изначальный ее древний период.

Если мы стремимся к прочному объединению народов России, крепим их узы, то мы, научно переосмысливая "Слово…", должны прямо сказать вслед за автором: "Слово…" — фундамент нашего государственного мышления и являет собой на деле "800-летний гимн Евразийству", а не продолжать трактовать его, как "антиполовецкое возвание", как это делают многие из его исследователей.

Ибо Евразийство, как мы его понимаем, — это возможность каждому народу, живущему на просторах России, твердо укорениться в почву России, стать ее патриотом, внося все свои культурно-национальные ценности и трудовую обученность в общерусскую сокровищницу. Это относится ко всем: к башкиру и ингушу, еврею и якуту… Ко всем. Братское сосуществование народов в России может быть только на такой основе. Но эта основа — как бельмо на глазу (веками и особенно сейчас, когда Россия слаба) у наших недругов.

Конечно, книга вызовет споры. Да автор и сам идет на них своим виденьем исторического процесса.

Ведь это действительно революционный подход, когда многими доводами Н.Переяслов утверждает, что "почти все хотят выдать свадьбу за битву". А битвы как сердцевины "Слова…" не было! Были заурядные степные схватки, нападение на свадебный кортеж, когда князь Игорь, женя своего сына Владимира на дочери Кончака, отправил его к невесте. Но силы, враждебные Кончаку, захватили Владимира, едва лишь он отпустил конвой, и последовало трехлетнее пленение юного князя, который, находясь в плену, написал "Слово…". Гипотеза поразительная, но отбросить ее на корню — это бездумно и нерасчетливо в научном мышлении. И кто знает, может быть, поиски ученых увенчаются открытием иных, более веских доказательств гипотезы автора. Учтем и то, что пленник содержался с соблюдением всех княжеских привилегий — мог не только тешить себя охотой, но и творить, выявляя свой недюжинный талант и сильные вызревающие качества политика.

Уж представляю, как будут иронизировать оппоненты Н.Переяслова, когда познакомятся с гипотезой, что Ярославна, 16-летняя жена Игоря, полюбила его сына Владимира. И князь Игорь, смущаемый подозрениями и предчувствиями, стремился совершить свадьбу сына как можно скорее. Н.Переяслов обставляет свою гипотезу серьезными доводами (а гипотеза в том, что известный ее «плач» обращен именно к полюбившемуся пасынку, недоступному ей). Повторяю — это гипотеза. Но только благодаря гипотезам мы можем прорваться к истине, они — тот шаткий мостик через бурную реку, по которому рискнет идти только отважный.

Да, это гипотеза! Но история — это только набеги и удары мечей, и неведомый нам закамуфлированный чувственный трепет, способный биться в каждом человеческом сердце.