Из России за смертью - Михаил Рогожин

— Что интересует его?

— Он хочет приобрести некоторое количество алмазов. Но у него трудности с вывозом. Сейчас здесь за американцами особый контроль. Поэтому хочет воспользоваться вашим каналом через Москву. Я готов заплатить за вертолеты алмазами. Конечно, в том случае, если вы вместе со своей долей перебросите в Москву и его. А там у него есть ход проскочить таможню в Индию.

— Уж больно ультимативно!

— Зато реально и выгодно.

Емельянов прикинул возможные варианты и решил, раз они все равно знают о готовящейся операции, то полный резон скооперироваться. Когда всем выгоден союз, никто никого не продает. Генералу услышанное можно изложить и попроще. Сделав знак рукой Оливейре помолчать, он обратился к Панову:

— Наконец прояснилось. Просто местный журналист кое-что прослышал в министерстве обороны. Но это не страшно. Они заодно...

— Чего хотят? — Панов выдавил-таки прыщик и прижигал его, макая палец в рюмку с водкой.

— Договорились, что платить за вертолеты деньгами не резон.

Сошлись на алмазах.

— Это лучше.

— Но он готов только в том случае, если, кроме причитающихся вам, в Москву перекинем и еще одну часть.

— Значит, туг никакой политики? — оживился Панов.

— Исключительно коммерция.

— Хорошо, подумаем. Сложно. Двинский под боком. Скажи, что речь может идти только о двух вертолетах. Придется все притормозить на пару дней.

Хорошо, что нет приказа от Саблина. Пусть поболтается в Луанде. Сговоритесь, где его найти.

Оливейра попытался возражать. Но Емельянов был непреклонен, и предпринимателю ничего не оставалось, как согласиться и откланяться. Панов снова полез в ванну и уже оттуда приказал Емельянову найти кубинского полковника Родриго Санчеса и назначить ему встречу в физиотерапевтическом кабинете. Госпиталь самое удобное место для таких встреч. В нем два крыла, кубинские палаты для лежачих больных и советские кабинеты, где работают советские врачи.

НАЙДЕНОВ

Пил подполковник без тостов. Угрюмо и сосредоточенно. Найденов, держа алюминиевую кружку, долго не мог решиться опрокинуть в себя ее содержимое, тем более, что налито было почти до краев. И не потому, что не хотелось выпить, а потому, что боялся. Он и трезвый-то не мог врубиться в происходящее с ним. А стоит выпить — все смешается в голове. Рубцов открыл банку килек в томате и ножом пытался поддеть мелкую рыбешку в соусе кроваво-запекшегося цвета. Ему не удавалось, рыбешки разваливались от малейшего прикосновения. Может, поэтому он зло прикрикнул на майора:

— Да пей ты в конце концов!

Найденов выпил.

— Стоит болтаться из страны в страну, воевать, комаров кормить, чтобы жрать такую гадость! У меня есть жена, деньги... а ухода за мной никакого! Тогда зачем мне все? — Рубцов не оставлял попыток подхватить кильку.

Найденов запил пивом и с ужасом стал ждать, когда комната поплывет перед глазами.

— Вот у меня Нинка, — не унимался Рубцов, — баба, должен сказать, видная, мужики реагируют. Но по хозяйству не любит управляться. Так, метнет на стол, что под рукой, сиди и жри. Ну, это, с другой стороны, и не обязательно, хотя когда прикрикнешь, обед сделает. Борщ умеет приготовить, салом заправит, с томатной пастой и с чесноком, эх, — вздохнул он, — а еще щи с кислой капустой делает. С похмелья оттягивает замечательно... Да, неплохая баба, только смолоду слаба на передок. И бил я ее, и поменять хотел. Плачет, кается, говорит, что в последний раз. Я не верю, но эти слезы, вопли... А потом, какая разница? Другая что — лучше будет? Вот я их подлое племя, считай, лет двадцать утюжу не переставая, и что? Все одинаковые. Это мы, дураки, делим их на блядей и святых.

Этой цветочки дарим, а эту сразу в койку. И не поверишь, сколько их у меня было, все как одна мужьями гордятся. Нет чтобы сказать, плох муженек, дурак, слабый или еще чего. Нет. Он и умный, и заботливый, и жалко его и вообще ежели б не я, так никогда бы ему не изменила. Ну да что я тебе рассказываю, у тебя своя есть. Тоже сейчас кому-нибудь рассказывает.

Найденов впервые за последние месяцы подумал о Тамаре и растерялся. Он никогда не воспринимал жену просто как женщину. Для него она была дочерью ответственного работника ЦК КПСС товарища Советова. Тамара ни на минуту не забывала об этом. Каждый день Найденов получал массу заданий и обязан был выполнять их беспрекословно. Поэтому, когда Тамара по вечерам уходила к подруге, Найденов блаженствовал, совершенно не впадая в подозрения по поводу ее отсутствия. Иногда она приходила поздно и выпившая, но, не давая ему раскрыть рот, тащила в постель и набрасывалась, словно вернулась с необитаемого острова.

Когда родился Андрюшка, Тамара резко подурнела, заострились черты лица, еще меньше почему-то стали глазки, испортились зубы. Из дома она стала выходить только с ребенком. Найденов совсем перестал обращать внимание на то, как она выглядит, во что одета, с кем говорит по телефону.

Будучи в Ираке, а потом в Анголе, он ни разу не задумался, есть у нее любовники или нет. Предположим, есть. Что дальше? Скандал? Развод? Крест на карьере? Конечно, приятного мало. Тем более он себе ничего такого не позволяет.

Во всяком случае, не позволял до встречи с Аной...

И снова будто иголка проникла в тело и медленно поднимается к сердцу. Ана — сон. Ала — невозможность. Ана — другая жизнь. В которую ему, офицеру Советской Армии, путь закрыт навсегда. Странно, сейчас он это понимает отчетливо и безнадежно, а тогда, когда впервые пришел к ней, сидел на круглой тахте, сгорая от желания, тогда не понимал. Случилось невероятное. Он вошел в какой-то западный, запрещенный к показу в совдепии, фильм. Все, что с ним происходило потом, никакого отношения к действительности не имело...

Вот она, грациозная и легкая, босиком вышла из кухни с прозрачным подносом, на котором дымились чашечки с кофе. Расстегнула на рубашке еще одну пуговицу, и пространство между грудями матово белело, рождая непреодолимое желание прикоснуться к нему губами. Найденов неуклюже отодвинулся. Она наклонилась, ставя поднос на тахту, он увидел плавно качнувшиеся груди с теми же крупными, возбужденно торчащими сосками. Ана протянула ему чашку. Найденов не мог справиться с дрожанием руки и еле выдавил из себя: «Благодарю, подожду, пусть остынет».

Ана забралась с ногами на тахту, и Найденов смог близко любоваться ее маленькими ступнями с длинными аккуратными, слегка загорелыми пальцами, кое-где кокетливо отсвечивающими золотистым пушком, и плоскими глянцевыми ногтями. Ана пила кофе и продолжала совершенно не соответствующий возбуждению майора разговор о неизвестной и ненужной ему истории португальцев в Анголе.

Выяснилось, что она дочка профессора, сама занимается историей и поэтому живет в Уамбо, хотя давно мечтает уехать в Португалию, в милый ее сердцу Лиссабон.

Ана рассказывала, не глядя на собеседника. Наверное, она ни с кем давно вот так не разговаривала и получала наслаждение от возможности высказывать свои столько раз повторяемые про себя мысли.

— Мы до семьдесят третьего года жили в Лиссабоне. Отец преподавал в университете, а мама занималась мной. Мы жили в старом городе. На его запутанных улочках всегда пахло лежалыми овощами, жареной рыбой и кошками. Мама сильно болела и часто плакала. Отец все свободное время проводил дома. Был очень нервным и озабоченным. Иногда в солнечные летние дни мы ездили на нашем стареньком «фиате» в деревню отца Алпиарсу. Там из родственников остался только мой дед. Он встречал нас в малюсеньком патио — это такой мощенный камнем дворик, — угощал меня и маму дынями, а отцу наливал «тинто» — деревенское красное вино. Мне нравилось ездить туда. Потом мама умерла. Отец не находил себе места и, взяв меня, уехал в Луанду. Теперь я знаю, что он страстно любил маму. Из-за ее болезни он не участвовал ни в какой политике, хотя в то время ею занимались все, особенно в университете. Он не мог остаться в городе, по которому гулял вместе с ней, не мог приходить в дом, где мы все были счастливы, не мог проходить мимо скамейки в парке Эдуарду VII, напоминавшей ему о первом мамином поцелуе. Теперь для него все стало воспоминаниями — и мама, и друзья, и Лиссабон... И я.

Ана закрыла лицо ладошками и замолчала.

— А твои родители любили друг друга? — неожиданно спросила она.

Перед глазами у Найденова возникла коммуналка, тусклая, засиженная мухами лампочка на кухне, отец, спящий на табуретке, уронив голову между засаленными алюминиевыми кастрюлями, и сухой пугающий смех матери за стеной.

— Не знаю, они простые люди, им некогда было.

— Ну да, у вас же все коммунизм строят. Тогда на минуту, в первый раз, майор почувствовал, что странным образом попал в чужой, закрытый Для него мир. Вот тогда бы и поблагодарить за кофе, поцеловать хозяйку в щечку и стремглав выскочить на пыльные улицы Уамбо. Не смог...