О нас - Ирина Сабурова

В стране, понятно, голод, причем -- после долгого подголадывания во время войны. Но тогда давали по карточкам пятьдесят граммов жира в неделю. Теперь дается столько же -- в месяц, но далеко не в каждый. Сигареты, мясо, овощи, фрукты -- в минимальных количествах, но во время войны -- были. Теперь дается только картошка. Остальное можно только "достать" у крестьян или имеющих с ними связи. Но не за деньги. Деньги почти так же обесценены, как во время пресловутой инфляции двадцатых годов после Первой мировой войны. Следовательно -- начинается водоворот, называемый по праву "черным рынком", или, совершенно неосновательно -- спекуляцией. Спекулирует человек, наживающийся на мошеннических махинациях и человеческой глупости.

А если он, вот хотя бы как сожитель Юкку, Янис Лайминь, отправляется в трехдневный путь на буферах и подножках вагонов за центнером лука, привозит его, рискуя десятки раз свалиться под колеса, наткнуться на контроль и потерять все или даже угодить в тюрьму -- и продает его за те же пачки сигарет, которые дают ему возможность другого обмена, чтобы прожить полусытым несколько дней -- то подходит ли это к названию: "спекуляция"? (Не говоря уже о том, сколько бы людей заболело цынгой и другими голодными болезнями, если бы не могли достать пачки масла, головки лука или куска мяса без карточек). Нет, прежде чем осуждать спекулянтов, попробуйте поголодать сами -- годами ...

Следующее: эта разгромленная, разбитая и голодающая страна -- отнюдь не пустыня. О нет, наоборот: в ней никогда не было столько людей, как сейчас. Коренное население вообще не в счет. Оно окапывается незримыми бастионами, сжимается в углах и подвалах реквизированных помещений, и не имеет вообще никаких прав, кроме одного: оно все таки хочет выжить. Может быть, об этом праве тоже можно быть разного мнения, но защищать его приходится от всех слагаемых, наваливающихся со всех сторон: полчищ победителей -- что понятно, конечно; собственных разгромленных полчищ, еще не успевших попасть -- или уже бежавших из лагерей -- что понятно тоже; собственных беженцев из восточных областей; дальних родственников -- иностранных немцев, которые бегут теперь в нескончаемых обозах, кто с узелком, а кто на телеге -- изо всех соседних стран, занятых восточными победителями; иностранцев, бывших раньше здесь в плену, или в рабочих лагерях, и пытающихся сейчас поскорее добраться до родных мест -- на севере, западе и юге, пересекая страну во всех направлениях; союзников -- иностранцев из всех стран, с которыми воевала -- за или против -- Германия, а с кем она не воевала, спрашивается, в эту войну? -- которые, понятно, не могут вернуться сейчас на свою родину...

Это не десятки, не сотни тысяч. Это -- десятки миллионов голодных, ободранных, измученных и мятущихся людей. Говорят они обычно только на своем языке. Продовольственные карточки у них бывают редко. Документы -- еще реже.

По странным и только им одним понятным признакам, американцы устраивают для некоторых категорий обширные лагеря, и начинают снабжать их обильным продовольствием из своего котла. Одни за другим подъезжают грузовики с одеялами, консервами, хлебом. В чистеньком, из свежих досок бараке с центральным отоплением -- остальной лагерь отапливается самодельными печурками -- усаживаются хорошо одетые, сытые и курящие чиновники благотворительной организации. Они не знают обычно ни одного языка, кроме собственного, не говоря уже о географии с историей, и объясняются при помощи замысловатых анкет и переводчика, который обычно не знает толком ни одного языка. Это не мешает им -- чиновникам УНРРы, ИРО впоследствии и переводчикам иногда тоже -- давать просителям мудрые советы вроде:

"Если вам не нравится Сталин, и вы не хотите возвращаться под его власть -- так что же? Выберите себе другое правительство ..."

Или:

"Я спрашиваю о вашей национальности, а вы говорите: венгр. Но это -цирковая профессия!"

И обещания -- чего угодно. Прежде всего, конечно, свободы -- Америка, как известно, самая свободная страна в мире! -- и безопасности ...

Потом, в какой то неожиданный день к лагерю подъезжают другие грузовики. Советские. С пулеметами. Лагерь оцепляется. Людей, не желающих, по совершенно непонятным американцам (и увы, англичанам тоже!) причинам возвращаться на родину -- отправляют именно туда, их бьют, стреляют, они прыгают из окон, режут себе вены, эмпи -- страшная военная полиция врывается и в лагерные церкви, вытаскивает священников, детей, женщин... это -выполнение Ялтинского договора с "добрым старым Джо".

Люди разбегаются, если посчастливится, по лесам и горам. Кое где образуются шайки, которые грабят. Люди лгут, вдохновенно и глупо, меняют имена, национальность. Воруют все, что можно -- и у победителей, и у побежденных. И "спекуляция" от буханки хлеба до метрического свидетельства замыкает начатый крут, потому что -- помните -- именно это слово и было написано на самом верху стены голого, ободранного Дома Номер Первый, на Хамштрассе.

А стена не виновата в той формуле, которую на ней написали. Камни краснеют редко даже от крови -- она сразу оборачивается ржавчиной, и еще реже -- от стыда. В этом их несомненное преимущество перед людьми. Те, по крайней мере, должны были бы краснеть. Хотя... Кто, когда видел, чтобы краснели те, кому это действительно следовало бы? "Послевоенные преступники" -- иначе -- дигги -- к ним вряд ли относятся.

* * *

-- "Расскажите вы ей, цветы мои" ... -- пропел Юкку вполголоса, привычно подгибая колени на пороге, чтобы не удариться головой о потолок.

-- Викинг, сложитесь пополам, но не стойте в дверях, холодно! Садитесь хоть на пол, -- бросила Оксана, не оборачиваясь, и сосредоточенно набрасывая последние мазки ярко красных маков на голубом фоне.

-- Я пришел как заказчик, -- объявил Юкку, осторожно примащиваясь в углу широкой кровати, занимавшей половину мансарды. Вторую половину занимало окно, вернее широкий, чуть ли не в метр, подоконник чердачного выступа, служивший столом; кастрюлька со вчерашними макаронами стояла рядом с керосиновой банкой для кисточек, зеркальце с отбитым углом среди чашек и прочего. Выступ около дымовой трубы позволил запихать туда крохотную печку, величиной с хороший словарь, а мольберт, упираясь в одеяло, косо нависал над кроватью. Если в эту мансарду входило два человека, то пола уже не было видно.

"Бесполая комната! -- провозглашал живший напротив Разбойник, и лихо закручивая несуществующий ус, добавлял: -- чего отнюдь нельзя сказать о хозяйке! Пылающее впечатление!"

Оксана действительно пылала, заливаясь ярким румянцем, от которого просто слезы наворачивались на сияющие вишенные глаза (Разбойник кричал тогда: "Осторожней, Оксана, косы загорятся!").

-- В сущности она не пылает, а тает -- определял он уже в мужском разговоре с Юкку -- на мой взгляд чересчур уж мягкая южная красота. Сперва как вишенка -- устоять перед этими глазищами просто невозможно, брови себе будто кисточкой навела, ротик, как ягода, фигурка прелесть, косами задушить может. На время конечно ничего, но потом неизвестно, как обернется: либо киевской ведьмой, Солохой, либо такой, знаете, угнетенной нацией, что ли. Жертвой вечерней. И тогда посыплются слезы горошком, и притом много. В общем, повилика, обвивающееся растение, и ей нужно настоящего мужа, вокруг которого она виться будет, а не такого... тевтона. Парень Ганс правда видный, с голодухи и дранг нах Остен у него еще не прошел, но не надолго. Он ее угнетать начнет скоро, как только оперится, вернее, линять начнет. -

"Линькой" Разбойник называл своего рода карантин своих пациентов после операции, которую он над ними проделывал в виде одной, и притом порядочной, статьи дохода. "Дело не в медицине, а в химии!" -- приговаривал он, вытравляя с помощью каких то кислот, а иногда просто вырезывая или прижигая раскаленным гвоздем пресловутый "эс-эсовский" знак подмышкой. В начале войны это определение группы крови ставилось в виде крохотной татуировки действительно только эс-эсовцам, как элитной группе, для скорейшего переливания нужной крови в случае ранения; впоследствии в "войска Эс-эс" зачислялись попросту все инородцы, так или иначе относившиеся к германской армии, в виде вспомогательных но не регулярных групп -- балтийские добровольцы, казаки, -- все, кто попадался не в меру ретивым фельдшерам. Клеймо стало после войны страшным знаком не только для настоящих гестаповцев, но и для всех остальных, попавших с ними как кур в ощип, людей. Операционная деятельность Разбойника пользовалась большим успехом. Пациенты благополучно выживали, а вместо клейма появлялась небольшая ранка или ожог, который через несколько дней начинал "линять", сливаясь с цветом окружавшей кожи. И победители, и комиссии по "денационализации" среди побежденных при всех опросах автоматически заставляли "поднимать руку", и пациентам оставалось только объяснить при случае, что они "ушиблись" совсем недавно этим, довольно необычным для ушиба местом. Ганс, попавший под самый конец войны в элитную группу за рост -- он уступал только Викингу -- и внешность ("мой Зигфрид" -- шептала Оксана), а кроме того, непроходимую глупость -отличался от других пациентов только тем, что решил пробыть в карантине подольше, каждый вечер уверял Разбойника, что зайдет к нему ночью поспать на полу, но появлялся только утром обычно, когда его выгоняла Оксана.