На крыльях пламени - Иштван Галл

Сначала все расплывается. Вслепую нащупываю колесико настройки и, найдя наконец, кручу его, изображение становится четким. Сначала я узнаю тополя, растущие вдоль границы, в окуляре они возвышаются, как какие-нибудь заповедные столбы — огромные, широкие. Пробую их измерить мелкими делениями сетки нитей, не удается. Потом передвигаю все сооружение немного, вбок, чтобы за деревьями увидеть ту сторону границы. Поле, пашни, кусты — все как у нас. Дальше — маленькая деревушка, я кручу до тех пор, пока она не вырисовывается четче. Ну-ка, посмотрим. Длинные желтые здания с множеством дверей, окон — видно, дворовые постройки. Сбоку строение без окон под соломенной крышей, рядом навозная куча — это хлев. Дальше тянутся два кукурузохранилища, недавно построенные, потому что дерево светлое. Я с любопытством смотрю на хутор, замечаю оживление возле хлева: выводят лошадей, запрягают в телегу. Люди? Ходят взад-вперед, наклоняются, как в немом фильме. Пытаюсь разглядеть их лица, но они расплываются. Одежду тоже не удается рассмотреть, все кажется одинаково серым. В дверях хлева кто-то стоит. Не работает, а только вовсю размахивает руками. Смешно. Наверное, объясняет что-то, жаль, не слышно. По движениям рук стараюсь угадать, что он говорит. Движения резкие, отрывистые, нервные. Даже голова будто дергается. Что там происходит? Присматриваюсь и вижу, что люди проходят мимо него быстро, съежившись, стараются повернуться к нему спиной и углубиться в работу. Но вот он кого-то схватил. Тот хотел шмыгнуть назад в хлев: может, забыл там что-нибудь, он и раньше крутился возле двери, — и вот его заметил орущий человек. Подходит к нему, трясет кулаком. По тому, как сжимаются остальные, легко догадаться: орет он ужасно.

Я отхожу, позволяя посмотреть на границу и моим спутникам.

Сначала к прибору склоняется толстяк, неуклюже возится, щурится, таращит глаза. Через минуту он молча выпрямляется, глаза у него блестят.

Длинный смотрит долго, со знанием дела поворачиваясь туда-сюда.

— Ничего себе хозяйство, — бурчит он, молча кивает и смотрит перед собой.

Я ждал, что он еще что-то скажет. Но нет. Он серьезен, лицо неподвижно. Стараюсь угадать его мысли. Внимательно слежу за ним, и во мне растет недоверие, но у него даже брови не дрогнут.

Коротышка толстяк необыкновенно проворно крутится вокруг прибора, вновь и вновь наклоняется, мигая, заглядывает в него, смотрит на нас и наконец машет мне рукой.

Подхожу к треноге и между домов хутора вижу двоих в форме.

Коротышка спрашивает:

— Пограничники?

Я киваю. Хотя, по сути дела, они даже не солдаты, а таможенные инспектора и просто нагрянули на хутор с проверкой.

— А где у них застава? Вы тоже не видите?

Обследую деревню и, хорошенько присмотревшись, останавливаюсь на одном доме. Казармы все на одно лицо.

— Вон тот желтый дом.

Он тоже смотрит в прибор и льстиво говорит:

— Какие у вас глаза хорошие!

Похвала мне как маслом по сердцу.

— Как вы думаете, — начинает толстяк, — как там обращаются… как бы это сказать, ну словом, с теми, кто переходит границу?

Я пожимаю плечами.

— Никогда над этим не задумывался.

Толстяк рассмеялся.

— А, глупости, так, в голову взбрело. Знаете…

Он не заканчивает фразу и шлепает подошвой туфли по грязи. Длинный заканчивает его мысль:

— Что поделаешь. Знаете, здесь странные мысли приходят в голову. — Он смотрит спокойно и неподвижно. — Думаю, оно и понятно.

— Почему же понятно? — недоумеваю я.

— Потому что граница — место особенное. Любая граница.

— Это для кого как.

— Для меня особенное, — пожимает плечами долговязый.

— Охотно верю. Кому такие мысли приходят в голову, для того, конечно!

— Какие мысли?

— Откуда я знаю? Сами же говорите, особенные.

Я почти ликую, что припер его к стенке. Но он спокойно пожимает плечами.

— Откуда вам знать, о чем я думаю?

— Я не знаю, но чувствую.

— Этим не проживешь. — Он машет рукой, и лицо его оживляется. — Чутье больше собаке, под стать.

Он двигает носом и дважды игриво и насмешливо тявкает.

Тут в разговор встревает коротышка:

— Не представляю, зачем люди за границу сбегают?

— Из жажды приключений. Главным образом молокососы, — отвечаю я. — Работать не желают. Думают, там лучше.

— А, такое здравому человеку и в голову не придет.

— А может, им просто порядок наш не нравится.

— Вот, вот! О том и речь! Ну что это за люди? Ну скажите? Разве не ничтожества, не мошенники? Покинуть родину, отречься от земли, что взрастила и вскормила. Это ведь то же самое, что от матери отречься.

Он размахивает руками и говорит, говорит. И надо отдать должное, умно говорит. Я поглядываю на долговязого: что он на это скажет. Но тот не обращает на нас никакого внимания.

А толстяк продолжает с пафосом:

— Что его ждет за границей? А?

— Да. Но все же, знаете…

— Не человек, кто на такое способен. Мне бы и во сне такое в голову не пришло. Поверьте.

Как не поверить! Верно говорит, будто моими словами!

— Никогда бы в голову не пришло, никогда! Я люблю свою родину.

Я уже собирался сказать ему, что совершенно с ним согласен, как вдруг заговорил длинный, голос его звучал глухо:

— Я долгие годы жил в Граце.

Толстяк набросился на него:

— Ну и?

— И ничего.

Он отходит и садится ка корточки.

Коротышка толстяк стоит в воинственной позе: плащ развевается, лицо горит. Он смотрит на меня как собака: выжидающе, дрожа от нетерпения, ждет не дождется, чтобы я подал знак, науськал. А я смотрю на длинного, тот сидит, поджав ноги и наклонясь вперед. Будто ждет удара и прячет тело между колен. Его явно задели за живое слова толстяка; я торжествую, испытывая мстительную радость от неожиданной победы. Но он взглянул на меня и сказал:

— А теперь я все же здесь.

Смотрю ему в лицо. Ни один мускул не дрогнет. Серые глаза спокойны и неподвижны; они так самоуверенно впиваются в мои, что я невольно отворачиваюсь.

Коротышка, видя, что у меня нет желания продолжать этот спор, подходит ко мне и фамильярно обнимает за плечи.

— Красиво здесь, правда? Если б еще раз довелось служить в армии, только в пограничники бы пошел.

Он смотрит на меня и, так как я молчу, продолжает:

— Прекрасная суровая жизнь: ходить по росистой траве, вставать с птицами и кончать работу с заходом солнца, быть частью этого края, чувствовать, что за тобой твоя страна… Эх, и хорошо это, наверное.

Я слушаю, и меня распирает гордость. Рассеянно и растроганно смотрю вокруг и вижу: вдоль тополей идет дозорный.

Коротышка толстяк все не унимается:

— Идти вот так, уверенно и бесстрашно, хотя знаешь, что ты один и рядом нет никого, что можешь положиться только на свой ум и свою силу. Ведь так?

Я утвердительно киваю. Он удивленно спрашивает:

— Он что, действительно один? На всем участке один?

— Да, — машинально отвечаю я, а сам думаю, что дозор этого участка границы должен быть где-то рядом, раз уж эти землемеры сюда добрались.

Клубится черное облако, ветер сердито треплет мою плащ-палатку. Длинный с трудом поднимается.

— Дождь будет.

Я всматриваюсь в небо.

— А, облако светлое.

— Потому что его освещает солнце.

— Что-то не вижу солнца.

— Его туча закрыла.

Я знаю, что он прав, и не отвечаю. А он не унимается:

— Сейчас польет как из ведра. Надеюсь, это вас убедит.

— Ничего страшного, — высокомерно отвечаю я.

Но вот уже дико завывает ветер, тренога пошатнулась, и они едва успевают ее подхватить. Все обломанные ветки, сухие репьи, желтые пучки травы, что были в поле, словно вскочили на ноги и осовело закружились вокруг нас. Зашлепали по лбу тяжелые капли дождя, небо пускает частые стрелы, и вот уже льет ливмя.

Мы бежим к заставе. До зарослей кустарника бежать легко, но в чащобе приходится притормозить. Отяжелевшие от дождя ветки тесно сплетаются и хлещут по лицу. Мокрая дорога пружинит, грязь под ногами хлюпает и тащит назад, словно трясина. Лужи разлились во всю ширину тропинки, мутная серая вода в них рябит под ударами дождя. Они такие широкие — не перепрыгнешь, а вокруг протягивает тысячи мокрых рук кустарник, так что иного пути, как по лужам, нет. Мы бежим что есть духу, однако напрасно: все равно уж вымокли до нитки. Длинный бежит впереди, запросто перешагивая канавы и обеими руками раздвигая мокрые ветки, вода с которых брызжет мне в лицо. Коротышка пыхтит у меня за спиной, оборачиваюсь на его громкое сопение: он барахтается в луже, ноги разъезжаются в грязи, будто на льду, движения осторожны и смешны. Он ступает так бережно, словно наслаждается этой грязевой процедурой или специально мочит туфли. А дождь между тем льет как из ведра. Длинный плащ коротышки потемнел, по нему тоненькими ручейками течет вода. Вода бежит и по лицу, капая с носа и подбородка. Обеими руками он сжимает полосатые рейки, которые мешают ему бежать, рассыпаясь у него на плече; тщетно он пытается соединить их, через минуту они вновь расползаются в разные стороны и застревают концами в кустах.