После банкета - Юкио Мисима

на покой предприниматель прославился в поэзии хайку[21], экономический обозреватель беспрерывно выдавал сплетни.

Все были в прекрасном настроении, обществом Кадзу не пренебрегали, но и специально не подлаживались. В общем, поездка до Нары прошла приятно. Когда экономист закончил раздавать характеристики политикам и финансистам: «дурак», «бездарность», «прохвост», «оппортунист», «умственно отсталый», «сумасшедший», «притворщик», «ветреник», «самый большой в истории скупердяй», «склеротик», «тупица», «эпилептик» и так далее, – разговор зашел о поэзии.

– О хайку я могу судить только как европеец, – заметил восьмидесятилетний старец. И, подчеркивая свою эрудицию и начитанность, продолжил: – У Тэрады Торахико[22] в эссе «Беседы о поэзии хайку» есть эпизод, где молодой немецкий физик, приехав отдохнуть в Японию, заделался японцем и с гордостью заявил японскому другу: «Я написал хайку!» Оно звучало так: «В Камакуре было много журавлей». Стихотворение по форме – чередование строк с количеством слогов пять-семь-пять – и правда было хайку. У меня после теперешних рассказов нашего приятеля родился такой же по форме стих: «И в политике, и в финансах сборище одних дураков».

Все засмеялись, но прозвучи такая шутка из уст молодого человека, никто и не подумал бы смеяться. Кадзу, когда заговорили о поэзии, озаботилась, как поступить с накидкой: стоит ли снять ее в вагоне, где работало отопление. Вскоре тема разговора вновь сменилась.

Беседа спутников была слишком сложной, требовала хорошей памяти на детали. Слушая такое, сразу вспоминаешь разговоры молодых людей, которые мнят себя знатоками женщин. Ненужные детали, ненужное стремление к подробностям – лишь бы придать сказанному больше правдоподобия. Например, если речь идет о событиях в двенадцатый год Сёва[23], молодой человек ограничится фразой:

– Где-то в десятом или двенадцатом году Сёва.

Здесь же высказывались пространно:

– Так. Это было седьмого июня в двенадцатый год Сёва. Точно, седьмого числа. Кажется, была суббота. Вскоре после того, как я ушел со службы.

Чем оживленнее становилась беседа, тем больше усилий требовалось, чтобы ее поддерживать. Во всяком случае, со стороны это выглядело бодро. Однако Ногути выделялся и здесь. Кадзу не понимала, отчего он любит такое общение, но он один с достоинством сохранял свою «молодость». Неизменно кивком показывал, что слушает, если разговор становился скучным, и, прилежно посчитав дольки очищенного грейпфрута, ровно половину молча предлагал Кадзу. Дольки были разного размера – одно и то же их количество могло составлять меньше половины. Кадзу с затаенным удивлением внимательно разглядывала тонкие, цвета вечерней луны кусочки морщинистой кожуры, прилипшей к мякоти.

В половине седьмого вечера прибыли в Осаку. Компания сразу погрузилась во встречавшую их машину и поехала в гостиницу в Наре. Там, не передохнув, все собрались и отправились в ресторан. В Наре стояло непривычное тепло. В прежние времена церемония Омидзутори всегда сопровождалась жутким холодом, поэтому Кадзу со стариками радовались теплому вечеру.

Церемония Сюниэ в храме Тодайдзи, которую называют практикой Омидзутори, каждый год начинается первого марта. Но вершины это действо достигает вечером двенадцатого числа, когда монахи с огромным, искристым снопом факелов обходят места церемонии, после чего ранним утром тринадцатого числа следует церемония Омидзутори и Даттан. Тогда служители – одни с огромными факелами, другие с полными воды сосудами – следуют тем же путем. Большинство зрителей собирается двенадцатого вечером.

После ужина компания поспешила в зал Нигацудо, перед которым собралась целая толпа. Они казались скорее зеваками, глазеющими на происшествие, нежели людьми, которые пришли посмотреть на религиозную церемонию.

Сгущался вечерний мрак, приближалось время шествия служителей с факелами, поэтому компания в сопровождении монаха направилась сквозь бурлящую толпу к сцене зала Нигацудо. Держа Кадзу за руку, Ногути пробирался вперед, даже не глядя под ноги. Ничего общего с тем случаем в Уэно, когда он не мог перебежать через дорогу: Ногути боялся автомобилей, но совсем не боялся людей. Уверенное достоинство сквозило в том, как он расталкивал грубиянов.

Почетных гостей проводили до ограждения из скрещенных стволов бамбука, установленного, чтобы толпа не хлынула на место проведения церемонии. Прямо перед глазами были каменные ступени коридора. Восьмидесятилетнего старца утомил трудный переход – он тяжело дышал, держась за ограждение. Директор издательства с явным беспокойством поставил для него маленький складной стульчик.

Сандалии Кадзу никуда не годились. Пологие увядшие газоны пропитались грязью. Собираясь сделать шаг, Кадзу ухватилась за бамбуковую ограду и, повернув голову, улыбнулась Ногути, который шел сзади. Его улыбающееся лицо тонуло в темноте. Высоко над его головой тянулись перила сцены зала Нигацудо и выступавший вперед навес крыши. Под навесом разливался таинственный свет, меж верхушками криптомерий, окружавших зал, сверкали капельки звезд.

Сейчас начиналось действо «Ситидо но цукаи» – многократное отправление посланника в преддверии важной церемонии. Монах в подвернутых штанах хакама с заготовкой для факела несколько раз взбегал и сбегал вниз по каменной лестнице. Возвещал: «Воскурение благовоний!», «Подготовка!», «Служба!». Его громкий голос вместе с искрами горящих факелов настраивали на торжественный лад. В глазах людей, ничего не знающих об истории эзотерического буддизма и синтоизма, необычная фигура монаха, его беготня и сосредоточенность выглядели так, будто близится какая-то катастрофа. Возникало ощущение, будто на этой пустынной, еще не освещенной огромным факелом лестнице вскоре должно что-то произойти. Кадзу не была глубоко верующей, ее мало что трогало из мира, недоступного взору. Однако, когда она, схватившись за бамбуковое ограждение, смотрела на каменные ступени, холодным белым пятном плывущие во мраке, ей чудилось, как ее душа однажды поднимется по этой лестнице и будет принята невидимым миром.

Несмотря на присущий ей веселый оптимизм, Кадзу временами размышляла о том, что будет после смерти. В ее сознании это сливалось с мыслями о грехах. Чувствуя спиной тепло, исходившее от пальто Ногути, она вдруг подумала о своих давних романах, которые до сих пор в его присутствии в памяти не возникали. Был молодой человек, который умер из-за Кадзу. Был мужчина, опустившийся на самое дно общества. Был потерявший положение и имущество. Удивительно, но Кадзу не приобрела опыта воспитания лучших мужских качеств, опыта приведения мужчины к успеху. Не то чтобы у нее не возникало таких намерений, но мужчины по большей части успеха не добивались.

Глядя на всплывавшую из темноты каменную лестницу, Кадзу вновь задумалась: что там, после смерти? В прошлом все разрушено, за помощью обратиться не к кому. Умри она, вряд ли кто-нибудь придет на ее похороны. Если заботиться о своей смерти, следует найти верного человека, завести семью, жить достойно. Но как представишь, что для этого неизбежно придется испытать превратности любви, не можешь не убояться греха. Еще недавно, до осени прошлого года, на ежедневных утренних прогулках в саду «Сэцугоан»