Выбраные места из дневника 2002 года - Сергей Есин

Недалеко от домика Каширина стоят две безобразные девятиэтажные блочные башни. Каким же нужно было обладать идиотизмом и внутренней черствостью, чтобы разрешить это строительство! Там, где надо было охранять даже воздух, строят эти безобразия. Впрочем, надежда есть — ведь ломают же новый “Националь” в центре Москвы!

Квартира Горького, которая видела такую бездну людей, тоже заплывает современными постройками. Нужна охранная зона, нужно понимание того, что все заводы, вся современная техника, её свершения — всё это со временем уйдет и испарится. А горьковская планета еще долго будет вращаться вокруг этих мест и сверкать. В музее предложили некий новый принцип показа экспозиции. Горьковская актриса играла актрису МХАТа того времени Цветкову, которая много раз бывала и жила в этом доме. Как прием — это грандиозно, но текст не до конца продуман, здесь нужна еще драматургия, надо играть саму личность актрисы.

Вечером пытался не пойти в театр на спектакль “На дне”. Но в конечном итоге оказался в новом Театре комедии — на спектакле, поставленном моим московским знакомцем Валерием Беляковичем. В антракте стали спорить: Горький это или не Горький. Наши московские литературоведы уверяли, что не Горький, им мешали куски, которые Белякович внес в пьесу из черновых вариантов, и отрывки из его ранних романтических произведений. Пугало всех и оформление, то же, что и в театре на Юго-Западе: нары, стоящие в ряд, и пар, который поддают под сцену. Но общая картина спектакля вылилась в какой-то эмоциональный крик. Молодежь всё воспринимала с интересом. Что может помешать Горькому? Он победит только в том случае, если ему предоставят свободу. Кстати: я много думал о самой внутренней стати Горького — конечно, он протестант, диссидент, я бы сказал — анархист, не любит позитивный мир, этот позитивный хорошо бы разрушить, чтобы потом его описать.

28 марта, четверг. Конференция состоялась в Кремле, в бывшем дворце губернатора, который уже лет 8—10, как переоборудован под художественный музей.

Как ни странно, в конференции больше заинтересованы иностранцы, чем мы, только одних японцев было 8 человек. Наши исследуют, в основном, мелкие проблемы, много занимаются архивом. Отдельных выступлений я даже просто так и не понял — было очень скучно. А вот немец Кнегге Армен сразу поставил проблему “новый или вечный Горький”, вопрос о реинтерпретации личности и творчества писателя. Меня его сообщение обожгло: точный отсчет шел не от “Матери” и “первого пролетарского писателя”, хотя и это имеет значение, а от специфики творчества, от бунтарства, от его бездельников, бичей, и пора закрывать — здесь я уже не могу понять, где Кнегге, а где я сам, — и пора закрывать мелочи его биографии, социалист ли он, или вечно сомневающийся. Кстати, не нужно забывать, что Екатерина Павловна, его жена, была убежденной эсеркой.

Мое сообщение пошло в виде приветствия вначале. Я говорил, что приветствие — не мой жанр, но зал слушал с огромным вниманием, и я это чувствовал, пока выступал. Твердо решил из этого доклада, добавив цитат из моих студентов, сделать большую статью для “Литгазеты”. Завтра самый интересный, секционный день, но, к сожалению, я вынужден уехать. Поэтому при встрече с губернатором я обязательно выскажу мысль о необходимости поддержки такой неповторимой величины, как Горький, — всегда и в любое время.

Разговор за обедом с Марфой Максимовной Пешковой. Бывают моменты, когда довольно долго молчавший человек прорывается.

Я начал с того, что мы с ней так долго жили на одной и той же улице — Малой Никитской, потом Качалова, потом опять Малой Никитской. Я только умышленно утаил, что она жила в знаменитом горьковском особняке, а я — в 18-метровой комнате, выгороженной от вестибюля. Я еще мальчиком помню тот дом с наглухо забитым поверх знаменитой кованой решетки забором. Меня всегда волновало — что там, как там, в особняке Рябушинского, творилась жизнь. Марфа Максимовна была замужем, как известно, за сыном Л. П. Берии. Я, естественно, не сказал, что ордер на арест моего отца был подписан лично Л. П. Зато сказал, что видел Берию живого и достаточно близко несколько раз. Рассказал, в частности, эпизод, когда весною, где-то в 50-м году, мы играли в мяч на небольшой площадочке возле Дома звукозаписи. Вся эта охрана с поднятыми вверх воротниками нас хорошо знала, и поэтому мы не представляли для них никакой опасности. Но когда я случайно повернулся, то увидел: угловое окно бывшего литвиновского особняка открыто, и человек с портрета, в пенсне, смотрит на играющих детей.

В ответ на эту откровенность Марфа Максимовна тоже что-то рассказала о жизни деда и своей семьи. С легкой руки Берберовой, которую в свое время как бы выдворили из дома Горького в Италию (и, кстати, вместе с Ходасевичем), возникла легенда о Максиме как сыне-бездельнике. К Берберовой Горького ревновала Андреева, а Максиму выпала миссия сказать этой супружеской чете, что им пора сменить местожительство. Так вот, о легенде. Во-первых, Максим был кем-то вроде секретаря и дипкурьера при отце. Отец очень часто посылал его с гостями в путешествие по Италии, а во-вторых, будто бы было дано Максиму, всегда сочувствующему большевикам и левым течениям, особое поручение Ленина — быть рядом с отцом. Второй для меня неожиданностью оказалось известие о том, что Горький очень мало жил в Москве, в знаменитом своем особняке. Его дни, в основном, проходили на даче, в тех известных Горках-10, где потом жил Ельцин. У Горького был даже особый свой чемоданчик, с которым он ездил с дачи в Москву. В нем он возил книги. Умер он также на даче. На ней долго была мемориальная доска. Потом она исчезла, и дача превратилась в профилакторий для высокопоставленных партийцев. Еще существовал какой-то мемориал — затем всё пропало. Большая часть вещей ушла во второй музей Горького, на Поварской.

Максима не любил Сталин. Максим, уже в СССР, очень часто ездил вместо Горького, которого приглашали в колхозы и другие места, и был там как бы “глазами писателя”. Вот тут его и начали спаивать. Вроде бы принимал в этом участие и секретарь Горького Крюков. А Максим, видимо, слишком много давал точной информации отцу.

По городу. Два часа ходил по городу, по центральной улице, которая у них называется, кажется, Покровской. Город действительно может очаровать своей вычурностью и непосредственностью — он весь как русский характер. Видно, какое огромное количество денег и труда вогнали в этот город прежние поколения и как комфортно и свободно здесь жили.

Много молодежи, бросается в глаза, что нет таких повальных разговоров по мобильным телефонам, как в Москве. Возле Оперного театра довольно одиноко и неухоженно расположился памятник Добролюбову, а почти напротив него — памятник Свердлову, он отсюда. В нескольких шагах от памятника большая памятная вывеска некой мастерской Свердлова, в которой делались печати, штампы и, кажется, там же находилась и типография. Стоит дата — 1861 г. В революцию шли только сыновья обеспеченных родителей. На Оперном театре афиша: 6 марта приезжает Алла, тут же вывешены и расценки концерта знаменитой певицы — с первого по десятый ряд по четыре с половиной тысячи рублей за место. Искусство воистину принадлежит народу, и теперь народу ничего не остается, как заводить свое собственное искусство, может быть, это и к лучшему.