Полярник - Александр Бруссуев

В продуваемом безжалостными сквозняками сарае кроме сена не было ничего. Да и сена то было совсем немного. По примеру мудрых однополчан дед оторвал рукава у своей шинели и запихнул в них ноги, как мог, прихватив надорванными из тех же рукавов полосками ткани. Сутки они просидели в ожидании худших событий — поговаривали, что сам батька Махно в живых никого из красноармейцев в последнее время не оставляет. Но банда Маруськи, казалось, забыла про их существование: на оправку не выводила, еды и воды не давала. Дребезжали конской сбруей, клацали оружием, ругались и смеялись, но к сараю не приближались. Наконец, по истечению второго дня взаперти, входная дверь отворилась и внутрь влетела коровья голова с воткнутым в шею маленьким ножом. Судя по тому, что кровь еще не окончательно свернулась, эта голова еще несколько часов назад вместе с остальным туловищем вела смиренную коровью жизнь. Дед не сразу понял, что этим жестом хотели показать бандиты, пока наиболее озлобленные от голода товарищи не принялись драться из-за отрезанных ножом ушей и языка. Ни о какой дележке речи не было, каждый по очереди пытался сковырнуть из коровьей башки что-то съедобное. Когда на соломе остался лежать истерзанный череп с рогами, народ разошелся по своим углам, старательно обсасывая свои добычи. Дед в этой возне участия не принимал, как и некоторые другие люди. Он старательно осматривал землю под ногами (полы там были земляными), ворошил солому, пока не нашел, что искал. Он схватил старую и ржавую подкову, втоптанную в грязь у стенки, и принялся крушить ею коровий череп.

Дед мой был высокого роста, под сто девяносто сантиметров, силой был тоже не обижен, вот только от голода несколько утомился. Но когда он, раз за разом, вгоняя подкову в кость, добрался — таки до мозга, на него бросились разом несколько человек, те, кто грызли уши и нос. Однако не так просто отобрать еду у молодого долговязого карельского парня. К тому же, если в руке у него подкова. Тут даже маленький ножик не поможет. Оставив ухарей наедине с синяками и пережеванными коровьими ушами, дед пригласил к себе жестом тех, кто не участвовал в первой сваре из-за еды. Вместе они и разделили более сытную трапезу.

А утром банда Маруськи внезапно сорвалась с места и ушла. Пленные для порядка прождали пару часов, потом вынесли хлипкую дверь сарая и вышли наружу. Действительно, на хуторе было тихо, но радости это не прибавляло: бандиты в любой момент могли также неожиданно нагрянуть вновь. Как-то само собой получилось, что, разбившись на небольшие группы, красноармейцы пошли своими дорогами: кто обратно в Красную армию, кто домой, а кто — неведомо куда, лишь бы подальше отсюда.

Было уже очень холодно, искать же обувь на хуторе никто не решился. Поэтому, спустя сутки добравшись до передовых частей РККА, дед уже изрядно поморозил пальцы ног в обрывках рукавов. Сначала их маленькую группу долго выспрашивал какой-то комиссар, но еще были не те времена, когда после плена либо расстреливали, либо надолго лишали возможности переписки. Короче, подлечив свои ноги, дед получил направление обратно в родную Олонецкую губернию. Гражданская война захлебнулась кровью и шла постепенно к своему концу.

Мой дед Василий вернулся в родные места, где и стал жить-поживать, будучи неграмотным, работая бригадиром на лесосплаве. Разок, в тридцать пятом, забирали его в НКВД, но за его кресты под протоколами, изгнали домой, жестоко перед этим избив. «Это не государство меня било, — потом говорил дед, вспоминая те далекие дни, — это нелюди в погонах выплескивали свою злобу на нормальных людей, завидуя и беснуясь от этого!» Спустя семьдесят два года точно такие же слова повторил и я, успокаивая свою жену, вернувшись домой после знакомства с казенным домом.

И жить бы дальше в трудах и заботах, растить детей, да случилась война. Финская кампания обошлась без участия деда, но вот Отечественная — уже никак.

Сорок первый год был первым и последним годом, когда дед сжимал в руках приклад оружия, винтовки Мосина 1898 года выпуска.

Залегли они на рубеже обороны против наступающих финских войск, получив приказ не открывать огонь. Финны шли спокойно, не пригибаясь, чем заставляли очень нервничать наших бойцов. Приказа стрелять все не поступало, молодежь начала постепенно отползать назад. Это уже не война получалась, а учения какие-то. Очень захотелось выстрелить по «неприятелю», вот дед и пальнул разок. За что неминуемо получил по уху рукоятью пистолета от прибежавшего командира (или вездесущего комиссара). Тот с дикими глазами кричал что-то о нарушении приказа, нешуточно намереваясь выстрелить в паникера. Но тут невдалеке еще у одного бойца не выдержали нервы, поэтому, бросив моего деда, сжимающего окровавленное ухо одной рукой, комиссар (или командир) заспешил к этому нарушителю и со спокойной совестью пристрелил его. Может быть, он намеревался вернуться, дабы наказать и моего деда, но тут в окопах случились финны, которые преспокойно начали разоружать наших, пребывающих в состоянии шока, солдат.

Короче, приключился плен. Предательство высшего командного состава повлекло за собой лагерь для военнопленных аж до сорок четвертого года. Сиделось в лагере тяжело, голодно. Потом начали выводить на работы, раздавая бесплатную рабочую силу местным фермерам для помощи в самых трудных местах. В первую очередь выводили на работы карелов, потому как языкового барьера с финнами практически не существовало.

Хозяева попадались всякие, сволочные и не очень. Но они сами не имели права наказывать военнопленного, не то что, поднимать на него руку. Все это делала администрация лагеря после разборок. Бывало, что и вешали людей, особенно за воровство.

Дед мой был ценным тружеником, потому как обладал огромной силой и имел трудовые навыки. Поэтому все три года без роздыха подымал народное хозяйство Финляндии. Если в первый год вынужден был браться за все, что давали, то позднее уже привлекался к тем трудам, где лучше всего себя зарекомендовал. Появились и хозяева, которые старались нанять его к себе. Было их два человека.

Один — жадный, другой — очень жадный. Позднее они даже оставляли деда ночевать в своих усадьбах, приводя его обратно в лагерь лишь на развод в понедельник. Так и повелось — неделю дед пахал на одного хозяина, неделю на другого. Без выходных и праздников.

По соседству с очень жадным жила простая финская семья, которая терпела нужду. Мать и два маленьких ребенка, постарше — девочка, помладше — мальчик. Отец их, наверно, воевал где-нибудь на карельском фронте. Жили они впроголодь. Моему деду было их очень жаль, ведь где-то в Карелии, в деревне Тулокса, на оккупированной территории жила и его семья, его маленькие дети. Вот он и старался подкармливать соседских ребятишек, чем мог. А возможности его были невелики, потому как хозяин кормил худо, лишь бы работник с ног не валился.