Сумеречная мелодия - М. Таргис

– Хонзо[7], только не надо нам этих слюней. Выпей лучше еще, – сидевший рядом Хрдличка приобнял его за плечи.

– В Бога ты не веруешь, Иерониме, – горько заключил Ягла.

– Ты это уже говорил, – Хрдличка отпустил его. – Да, не верю. Потому что такое видел, что теперь ни во что верить не приходится. Ни в Бога, ни в дьявола. Ни во всякую чертовщину-мистику. И прекратите вы все этого мальчишку слушать! – Он обвел присутствующих спокойным взглядом голубых глаз, по-птичьи дернул головой и посмотрел в упор на Цесту. – Тебе сколько было-то в сорок пятом году? Лет двенадцать?

– Побольше, – тихо ответил Цеста.

– И полагаю, если бы вопрос шел о жизни, например… некой мадьярской Саффи[8]…

– Заткнись, Иерониме, – так же спокойно сказал Цеста. – Не трепись о том, чего не знаешь.

– Пане Хрдличко, – посмотрел Павел на продуцент-директора. – Мне казалось, вы должны быть заинтересованы в выходе пластинки…

– При чем тут это? Конечно, заинтересован, – Хрдличка снова принялся рассматривать бокал с вином, из которого так и не пил, потом опять поставил обратно. – Только будет ли на ней ваша драгоценная песня – еще вопрос, – он усмехнулся. – Да, ни в Бога, ни в черта я не верю, но вот во что я верю безоговорочно, так это в нашу непобедимую власть. И я буду внимательно следить за настроениями вышестоящих. Если почувствую малейший намек на то, что, мол, нездоровые тенденции могут цвести пышным цветом на Западе, а в коммунистической стране не след подбивать на суицид честных пролетариев, то вам, друг мой, придется поднапрячься и состряпать пару мелодиек, чтобы занять на будущем альбоме пустое место. А если я пойму, что в нашем благополучном обществе никаких самоубийств вообще не бывает и нельзя из-за глупых наветов отказываться от шлягера, который принесет государству сотни тысяч флоринов, то так тому и быть. А пока работаем. «Теслу» я тебе обещал, – кивнул он Цесте.

– Дотреплетесь вы еще, пане Хрдличко, – покачал головой Штольц.

– Едва ли. Я человек надежный, и наверху об этом знают. И я знаю свое дело, – Хрдличка отпил из бокала, поставил его на стол и уставился задумчивым взглядом на собственную руку в перчатке. – Я раньше музыкантом был, – вдруг произнес он, с напряжением сжимая руку в кулак и вновь расслабляя длинные пальцы. – А теперь другим занимаюсь…

– Ик! – неожиданно и громко отрапортовался Тунь, невольно подведя итог дискуссии.

Павел, заинтересовавшись, хотел спросить у Хрдлички еще что-то, но в этот момент ресторанный зал внезапно наполнился шумом и удивительным сиянием, словно в него внесли мощный цветной осветитель. Или влетела жар-птица из сказки, что было больше похоже на правду. Все взгляды обратились к входу, где стояла окруженная многочисленной свитой несравненная Глориана, королева киноэкрана. Она как будто излучала внутренний свет, озаряя все вокруг и заряжая некой нервной энергией.

– У «Макса» сегодня исключительно мужская компания, как скучно! – заметила она. – И никто не танцует!

– Ну сейчас начнется… – вздохнул Павел и взялся за бутылку.

– В-вот, надо только раз-зобраться, – с большой убежденностью объяснял юный журналист Павлу, подсовывая ему свой блокнот, заполненный абсолютно бессвязными обрывками фраз.

– Желаю удачи, – мрачно ответил композитор, провожая взглядом красавицу-актрису. Воровато оглянувшись, она быстро скользнула к выходу из зала. В развеселом ресторане никто, кроме Павла, этого не заметил. Как и того, что в дверях ее ждал улыбающийся Цеста, темный и узкий, и в руках у него была ее пушистая накидка из драгоценного меха, казавшаяся огромным сибирским хищником, усмиренным маленьким храбрым дрессировщиком. Когда внутри нее окажется роскошное тело Глорианы, иллюзия будет еще более жизненной.

Павел вздохнул и с внезапной жалостью пригладил вздыбленный вихор надо лбом юноши:

– Твоя сенсация только что упорхнула, дурачок.

Хрдличка подмигнул Павлу, кружа в танце смазливую девушку, в волосах которой играла ярким дешевым блеском россыпь стразов. Его рука, темная в перчатке из тонко выделанной кожи, лежала на обнаженной спине старлетки. Композитор на миг задумался, приятно ли ей это ощущение и как должна восприниматься ласка ладони в перчатке, но тут же отвлекся на Олдржиха. Тот переселился за столик напротив и теперь с собачьей преданностью во взоре внимал молодому энергичному говоруну, кажется, начинающему режиссеру. Олдржих на сегодня свое счастье нашел.

Павел печально осмотрел соседей по столу. Ягла дрых, сложив на столе локти и опустив на них голову, а Тунь все брызгал слюной и ерзал рядом на стуле, задевая коленом бедро Павла, и пытался ему что-то втолковать.

– Вот, матерьяльчик подкинули… Еще не смотрел, сказали, может, будет интересно… Только он был сам не уверен, что это про него…

– Кто и про кого? – с усталым вздохом повернулся к нему Павел. Идея смерти во имя искусства его задела, и он уже подумывал, не последовать ли примеру Цесты и не смыться ли потихоньку. Его будет ждать не ночь любви, а ночь творчества. Тоже неплохо. Платить сегодня обещался Хрдличка. Оставалось отделаться от пьяного юнца.

– В-вот! – тот плюхнул на стол планшетку и вытащил из нее тонкую картонную папку с оторванной завязкой.

– Вы ведь пана Цесту хорошо знаете? В общем, тут что-то есть… или нет… сами не знают. Я пока не очень смотрел и вообще ничего не понял.

Павел нехотя открыл папку и вытянул оттуда какие-то фотографии и официальные бумаги.

– Я это… щас вернусь, – с запинкой сообщил журналист и нетвердой походкой удалился.

Павел кивнул, не глядя на него, без особого интереса перебрал бумаги и уже хотел запихнуть все обратно, как вдруг одна фотография привлекла его внимание. На ней был запечатлен улыбающийся мужчина в накинутом на плечи белом халате, видимо, означавшем какую-то врачебную специальность. Он стоял, по-хозяйски облокотившись о колонну портика здания со светлыми стенами непривычного для местной архитектуры стиля – явный классицизм. Павел мог бы поклясться, что такой дом он уже где-то видел. Ему не пришлось долго думать – прогулка с Цестой на виллу Вальденфроста засела в его памяти прочно.

Павел поднял глаза и окинул ресторан быстрым взглядом. Ягла мирно спал. Хрдличка исчез – наверно, убрался со своей дамой в отдельный кабинет или по примеру Цесты увел ее куда-нибудь… Интересно, он и любовью занимается в перчатках?.. Штольц все еще беседовал со своим визави, остальные тоже были чем-то заняты.

Павел снова вгляделся в фотографию: возле входной двери определенно виднелась табличка, но прочитать надпись на ней не удалось – слишком мелко. Павел снова перебрал бумаги. Вчитываться в сухой формальный текст не было ни малейшего желания, тем более при здешнем приглушенном свете – в такую позднь у «Макса» было принято создавать интимную обстановку, – да и не настолько Павел был трезв. Однако выхваченные тут и там из текста словосочетания: интернат – нарушения функций нервной системы – психические отклонения заставили его откинуться на стуле и еще раз настороженно оглядеться. Вот оно как!

Надеясь, что Тунь вернется из уборной не скоро, Павел принялся пересматривать фотографии и застыл, внимательно глядя на одну из них. Да, это определенно был он – тощенький мальчик лет пятнадцати в мешковато сидевшей одежке и мятой военной фуражке на бритой наголо голове. Павел сам не мог понять, как можно было сразу не узнать этот четкий рисунок губ, широко расставленные светлые глаза под прямыми линиями бровей и подчеркнутые скулы. Впрочем, если уж Павел не узнал его с первого взгляда, другие тем более не уловят сходства. И тем лучше. А улыбка у юноши на фотографии была такой рассеянно-беззащитной, что у Павла сжалось сердце.

Просмотрев несколько служебных документов и остальные фотографии и ничего больше интересного не почерпнув, кроме упоминания об административных мерах по поводу несчастного случая, произошедшего с одним из воспитанников (обслуживающему персоналу было приказано строже следить за тем, чтобы молодые пациенты не покидали территорию учреждения, и пресечь всякие походы в близлежащие руины), Павел откопал распоряжение о каких-то премиях членам интернатского хора. Знакомой фамилии в списке не было, а имя Йиржи попадалось несколько раз.

Снова оглядевшись и заметив, что Владек Тунь уже вернулся в зал и болтает с кларнетистом из Цестиной капелы[9], Павел быстро затолкал все бумаги в папку. Ягла оторвал голову от стола и посмотрел на него мутным взглядом. Павел приподнял бровь.

– Где едем? – без особого интереса спросил Ягла.

– Наша станция не скоро, спи дальше, – сориентировался Павел, и ударник послушно опустил голову обратно на стол. Павел переломил папку пополам, сложил вдвое и запихнул за пазуху. Когда Тунь подошел к столу и медленно оглядел его, явно пытаясь что-то вспомнить, Павел отставил вино в сторону и налил себе и ему сливовицы.