Русская война 1854. Книга вторая - Антон Дмитриевич Емельянов

обвинениями. В чем-то местное третье отделение мне начало даже нравиться.

— Кстати, господин штабс-капитан, — после беседы у Меншикова Дубельт увлек меня в сторону, чтобы побеседовать еще немного уже только вдвоем. — Расскажите, а как вы дошли до этой вашей шахматной системы?

Как дошел? Просто старался систематизировать будущий бой, а потом подогнал под одну из новомодных игровых теорий из будущего, про которые так любили болтать в моем старом офисе, еще до завода… На самом деле любая систематизация помогает, хотя бы просто чтобы держать в уме как можно больше уровней противостояния. Но как про это сказать Дубельту? Кстати, а кто он по званию? Я только сейчас оценил его погоны — кажется, генерал.

— Просто думал, — ответил я. — И просто использовал один из способов организации разума, который может использовать любой. Вон Наполеон, например, если верить слухам, представлял, что раскладывает мысли по ящичкам комода…

— Все же вы слишком много киваете на другие страны, — недовольно поморщился Дубельт.

— Только потому, что люблю свою. И хочу брать хорошее, отказываясь от плохого.

— Наивно. А что вы думаете о социализме? — огорошил меня неожиданным вопросом Дубельт.

— Его очень легко идеализировать.

— Сочувствуете ли петрашевцам?

— Нет, но считаю приговор слишком жестоким.

— Не боитесь спорить с решением царя?

— А приговор — это не его решение. Операция под личным патронажем Перовского Льва Алексеевича, отдельная комиссия, которая за беседы на квартире выносит более жестокий приговор, чем тот, что был предъявлен декабристам за вооруженное неподчинение. Так что, мое личное мнение, это больше походило на борьбу ведомств — министерства внутренних дел и третьего отделения. Или думаете, я не знаю, что отчеты об обществе приносили и Алексею Федоровичу Орлову, но он не пожелал давать хода такой глупости?

— Честно? Думал, не знаете, — Дубельт буравил меня взглядом.

А я понял, что опять смешал местные воспоминания и какие-то отголоски историй из будущего. Ну, будем надеяться, это только поможет моей репутации.

— Что вы думаете о царе? — новый вопрос заставил меня вздрогнуть.

— Думаю, что он слишком либерален. Очень много сделал для страны. Кодификация законов, огромная сеть дорог, развитие торговли, ослабление ярма на шее крестьянства. Но мог бы еще больше, если бы сумел добиться того, чтобы все законы империи исполнялись именно так, как они и были задуманы.

— Что думаете о царе как о человеке? — вопросы стали еще опаснее.

— Когда-то Пушкин написал «гений чистой красоты» об Анне Керн, вот только еще раньше эти строки Жуковский написал об Александре Федоровне, жене Николая Павловича. Мне кажется, что человек, который смог сделать свой брак счастливым, чья жена сияет — такой человек не может быт плохим.

— Неожиданно, — Дубельт задумался.

— Неожиданно, что я читал Жуковского?

— Все читали Василия Андреевича, — отмахнулся Дубельт. — Удивительно, что вы ответили на мои вопросы. Все, исключительно все, кому я их когда-либо задавал, предпочли промолчать или обойтись общими фразами. Вы же словно не думаете о последствиях… Но это, зная ваш характер, точно не так. И это необычно. Позвольте еще один вопрос, никак не связанный с делом. Просто потому что мне самому стало интересно ваше мнение.

Одному из генералов империи, начальнику третьего отделения интересно мнение штабс-капитана?

— Давайте, — осторожно ответил я.

— Что вы думаете о моих связях с декабристами? — Дубельт смерил меня долгим пронзительным взглядом.

— Знаете, что сказал Бенджамин Дизраэли? Позднее его слова пытались много кому приписать, однако, судя по жизненному пути, первым был именно он.

— Вы про канцлера английского Казначейства, который пишет книги о приоритете врожденных прав англичанина перед правами человека? Кажется, «Романы и истории» 1828 года…

— Скажу честно, не слышал об этой части его личности, — признался я, невольно вздрогнув от таких знакомых по двадцатому веку идей. — С другой стороны, учитывая, когда он написал те слова, другая его фраза обретает еще больше смысла.

— Вы меня заинтриговали. И что же он сказал? — в противовес словам Дубельт презрительно скривился.

— Он сказал: «У того, кто в шестнадцать лет не был либералом, нет сердца; у того, кто не стал консерватором к шестидесяти, нет головы»… Только это. Так что, возвращаясь к вашему вопросу, если вы в двадцать пятом году были близки к декабристам, то это говорит только о том, что у вы были молоды и мечтали изменить мир. А то, что изменили взгляды и стали защитником империи, дополняет портрет, намекая еще и на наличие мозгов.

— Намекая? — Дубельт хмыкнул, а потом расхохотался. — То есть те, кто в старости продолжают мечтать о разрушении страны… или глупцы, или подонки?

Я имел в виду не совсем это, но Дубельт меня уже не слушал, кажется, примеряя это вывод к своему противостоянию с Герценом. Наша же беседа плавно подошла к концу. И, учитывая, что мы расстались без каких-либо обвинений, кажется, мои ответы устроили генерала из гнезда Бенкендорфа.

Расставшись с Дубельтом, я вышел из дома Волохова, потянулся на холодном ветру, а потом услышал тихий перезвон колоколов. Точно! Я только сейчас осознал, что генерал вывел меня на улицу именно в это время и именно через этот выход… Перейдя на быстрый шаг, уже через пять минут я добрался до церкви на краю Южной бухты и встал рядом с Ильинским и остальными нашими.

Через ворота как раз начали выносить гробы, укладывая в специальные похоронные повозки. На деревянных крышках лежали специальные комплекты парадного оружия, головные уборы, а на красном отрезе ткани были выложены заслуженные каждым из погибших медали. И у каждого они были… Я вот не спросил, а Меншиков, оказывается, успел подписать приказ и выделить на каждого по Георгию. Живые могли и подождать, а вот мертвые должны были уйти так, чтобы не было стыдно.

В окружении друзей, склонивших головы в последнем прощании…

На телеги вслед за гробами поставили кресты, а потом вся процессия медленно двинулась в сторону южного кладбища. Грустно… Очень грустно. Но тем больше причин не опускать руки и продолжать делать то, что мы делаем!

[1] Цитата, приписываемая Дубельту в разговоре о Герцене и Бакунине: «У меня три тысячи десятин жалованного леса, и я не знаю такого гадкого дерева, на котором бы я его не повесил!»

Глава 5

Россия, Севастополь, 1 октября 1854 года