Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл

Архив английской и американской литературы Г. В. и А. А. Бергов, Нью-Йоркская публичная библиотека: фонды Астор, Ленокс и Тилден.)

Набоков пристально интересовался самой концепцией биологических видов. В то время шли споры об определении вида, и у Набокова были свои непоколебимые воззрения на этот вопрос. Он отрицал первенство «биологического» определения, которое в тот период отстаивали Э. Майр и особенно Ф. Г. Добжанский: в основе этого определения лежала реальная или предполагаемая способность особей скрещиваться. Набоков считал его слишком ограниченным и не учитывающим морфологии, которая лично для него было подлинным показателем принадлежности организма[45]. Подобно другим лепидоптерологам, Набоков пришел к выводу, что в целом именно морфология мужского (и в меньшей степени женского) полового аппарата дает самые важные подсказки, помогающие определить близость родственных видов бабочек или мотыльков. Его критерии для выделения четкого таксона включают как конкретные пропорции мужских органов, так и некоторые детали строения крыльев[46]. В результате основная работа Набокова заключалась в том, что он препарировал, изучал под микроскопом и подсчитывал эти формы (более полутора тысяч препаратов для четырех больших научных работ), сравнивая вариации в морфологии и пропорциях у разных структурных частей. Некоторые подвиды он открыл и назвал первым, например Plebejus idas sublivens Nabokov [Zimmer 2001: 77], – с тем же успехом можно сказать, что он стал первым человеком, который отчетливо рассмотрел этих бабочек. Он также индуктивно предположил, что существует «магический треугольник», сформированный тремя осями панциря, тем самым создав эвристический инструмент, позволивший ему сравнивать множество похожих, но слегка различных между собой аппаратов, которые он изучал [Pyle 1999: 44]; ср. [NMGL: 108] (рис. 2).

Еще одним важным компонентом для определения видовых различий Набокову служило заднее крыло бабочки; оно породило новый взгляд на материал: узоры на крыльях состоят из сотен тысяч отдельных чешуек, выложенных правильными рядами, которые можно зафиксировать и описать. В результате Набоков смог построить описание различий между чертами узоров крыла (например, пятна – точки – полоски) на уровне координат, с точностью, какой раньше и представить было невозможно. Таким образом, применив эти два простых принципа на недосягаемом ранее уровне точности, Набоков в своей области исследования (подсемейство Plebejinae) сделал значительный шаг вперед в классификации бабочек. По словам К. Джонсона, его методы и интерпретация данных опередили свое время и были даже дерзкими: они открыли глубинные явления, выдержавшие натиск научно-технического прогресса в последующие несколько десятков лет, что превзошло даже собственные ожидания Набокова[47].

Рис. 2. «Магические треугольники»: рисунок, на котором показаны вариации треугольников, обнаруженные у видов рода Lycaeides Hubner. (Источник: Архив английской и американской литературы Г. В. и А. А. Бергов, Нью-Йоркская публичная библиотека: фонды Астор, Ленокс и Тилден.)

Набоковское повышенное внимание к форме или к тому, что он называл «морфологическим моментом», очень показательно. В отличие от «биологического» критерия внутривидового скрещивания, знание морфологии требует исследований под микроскопом, внимания к мельчайшим деталям и сравнения различных фактов. (Даже в наши дни анализ ДНК не вытеснил морфологию как критерий определения отдельных видов[48].) Иными словами, оно включает больше эмпирических сведений, чем требуется для рассуждений на тему, могут ли две особи в теории или на практике произвести на свет фертильное потомство. Кроме того, этот метод, разумеется, более практичен, потому что животных проще препарировать, чем пронаблюдать в процессе спаривания. А в тех случаях, когда спаривающиеся особи невозможно обнаружить, потому что, например, спаривание происходит только в чаще леса, морфологический подход препятствует произвольности и спекуляциям, он опирается на конкретные данные. (Набоков, как и другие биологи, допускал вопрос о скрещивании, но только после того, как морфологические выводы давали результаты.) Морфологические черты сами по себе поддаются одному из отличительных свойств человеческого разума: способности собирать и систематизировать постижимые детали. Эти детали, в свою очередь, могут быть восприняты и взаимосвязаны по-разному, обеспечивая исследователя разветвленной сетью данных. В результате знание ученого о том, что такое биологический вид, и расширяется, и углубляется. Оно включает в себя определенный эстетический (качественный) элемент, напрямую связанный с остротой чувств и восприимчивостью ученого: умение видеть дальше простого накопления измерений (как, например, в случае «магического треугольника»).

Еще одним результатом пристального внимания к морфологии стал сам материал, увиденный под микроскопом и описанный Набоковым. Он говорит о колоссальной изменчивости форм, даже в пределах одного вида. Набоков описывает колебания в размерах органов и элементах окраски крыльев, как если бы вариации внутри вида или подвида и интерградации представляли основной объект научного интереса. Суть последней крупной работы Набокова по лепидоптерологии, «Неарктические представители рода Lycaeides НйЬпег», состоит в следующем: «На сегодняшний день я предполагаю, что вид argyrognomon в Северной Америке представлен десятью полиморфными промежуточными подвидами, которые можно сгруппировать в три географических отряда», а «другой вид, melissa, включает западную неарктическую группу четырех полиморфных промежуточных подвидов и… мономорфный изолированный восточный неарктический подвид (samudis)» [NMGLH: 482]. Сами вариации влекут за собой рассуждения о сходных чертах у разных видов или подвидов, и, похоже, особый восторг Набоков испытывает, когда ему удается обнаружить то, что представляется демонстрацией непрерывной изменчивости, охватывающей целую группу видов, с сохранением всех промежуточных форм, и, таким образом, создает подобие природы в потоке времени: «К югу и востоку от Аляски alaskensis незаметно превращается в scudderi, нежная пятнистость испода отчетливее проступает на сероватом или беловатом фоне, и у самок верхняя поверхность становится ярко-голубой с более или менее развитым ореолом» [Там же: 504]. Больше всего Набокова завораживает ход самого изменения, текучее движение вариаций видов. Он пишет о том, как одно насекомое «превращается» в другое, словно подобная метаморфоза и вправду происходит, когда бабочка пересекает конкретную географическую границу. Его изображение промежуточных видов также представляет собой своеобразную игру с участием времени, пространства и развития жизни. Мы представляем себе череду форм, которые как будто развиваются хронологически, с течением времени переходя из одной крайности в другую, – по сути, они могли и вправду развиваться именно так, хотя Набоков говорит о синхронно существующих биологических видах, а не о предполагаемой эволюционной последовательности. Набоков подчеркивает, как опасны подобные метафоры, порождающие иллюзию, будто тайна времени может быть постигнута через изменчивость в пространстве: «Разумеется, эта схема – не филогенетическое древо, но лишь его тень на плоскости, поскольку временную последовательность на самом деле невозможно проследить в синхронных рядах. Однако кое-что можно утверждать наверняка: то, что scudderi в своем подлинном строении находится где-то на полпути между argyrognomon и melissa…» [NB: 280]. Эти интерградации – почти как смена кадров в фильме – между формами живых организмов