Приснился мне Чаплин... - Роман Карцев

Нас поразило, что англичане обувь снимали в гостиничном коридоре, и возле каждого номера стояли великолепные английские туфли: бери – не хочу.

И вдруг в эту же гостиницу въезжает Ансамбль песни и пляски Черноморского флота. Я говорю соседу: все, мы пропали! И через полчаса после того, как они поселились (а было их человек сорок), в гостинице погас свет. Сорок кипятильников врубились одновременно… Забегали горничные, портье. Включили автоматику. Через пять минут свет снова погас! Снова врубили автоматику. Начальник ансамбля дал команду включать по два кипятильника…

В холле, где стоял телевизор, сидят англичане, курят сигары. Появляются двое из ансамбля, останавливаются возле телевизора, один говорит: «Коля, а ну переключи!» Тот крутит ручку: «Та нет ничего интересного». У англичан, которые смотрели телевизор, отвисли челюсти, выпали изо рта сигары, а наши спокойно ушли в номер…

Каждый день в десять утра мы выезжали на Би-Би-Си и до четырех часов репетировали, а затем были свободны и бродили по Лондону до ночи. Сохо, Темза, мост Ватерлоо, Музей мадам Тюссо, Нельсон, Трафальгарская площадь, Биг-Бен…

Как прошел концерт, я не помню. Что-то хорошо принимали, чего-то не понимали. Публика чопорная, билеты от пятидесяти фунтов, а я получил десять. Накупил много шмоток – себе, маме, папе, сестре. Замшевые туфли ношу до сих пор – им исполнилось тридцать лет!..

На обратном пути мы оказались в Москве часов в девять вечера, а в полночь отправлялись в Ленинград. Я был голоден и стал искать чего-нибудь поесть. До одиннадцати вечера ни в один ресторан, ни в один магазин я не попал – все занято и закрыто. На вокзале схватил бутерброд – и наутро оказался в туманном Ленинграде, который очень напомнил мне Лондон, по крайней мере погодой.

Когда мы жили в «Киевской», мы уже могли приглашать гостей, это был наш дом. Нас там все знали, тем не менее вечно пьяный швейцар каждый раз проверял пропуск, не пускал девушек, пока не сунешь ему трешку в лапу.

Обед в ресторане стоил рубля два. Жванецкий, заказывая суп-лапшу с курицей, всегда скандалил на кухне. Оттуда раздавались его крики: «Где лапша?! Где курица?!» После паузы Миша выходил с тарелкой, в которой плавали три лапшинки и лежала лапка. Все было вперемешку – завтраки, обеды, ужины, постоянные девушки и не постоянные…

Администратор гостиницы, красавица, держала с подругой что-то вроде притона, куда приходили артисты, художники, бандиты. Витю там чуть не застрелил один тип. Они поспорили, и Витя – Витя! – ударил его по щеке (был слегка навеселе). Я встал между ними, увел того парня в туалет, он вынул пистолет и заявил: «Я его вижу в гробу!» Он нас не знал (нас еще никто не знал), но когда услышал, что мы, как и он, из Одессы, сразу стал нашим другом.

Театр готовился к гастролям в Румынию, я учил с Витей «Авас» и свой монолог.

Поездка прошла довольно уныло. Принимали хорошо, но особых впечатлений не осталось, кроме роскошной гостиницы с автоматически открывающимися дверями.

Там произошел неприятный случай: у меня началось гнойное воспаление уха – перекупался. Меня отвели к врачу, он оказался бывшим одесситом, ухо мне залечил, но посоветовал дома срочно обратиться к специалисту. В Ленинграде я с помощью жены Райкина попал в известную клинику Эрисмана. Завотделением посмотрела, покачала головой и сказала: «Вы можете с этим жить долго, но можете в поезде, в самолете внезапно…» И предложила радикальную операцию – когда стамеской и молотком долбят за ухом.

Когда я сообщил Аркадию Исааковичу, что ложусь на операцию, он устроил показной скандал с криком: «В какое положение ты ставишь театр! Как ты можешь в такой момент нас бросить?!» А какой момент? Я играл очень мало, меня можно было не только заменить, но и не заметить… Но когда Райкин позвонил врачу и та ему все рассказала, он дал добро, и я лег в клинику.

Меня стали готовить к операции. В палате лежали прооперированные, и когда я что-то рассказывал, люди выбегали из палаты – им нельзя было смеяться, у них выскакивали тампоны, а те, кому удалили гланды, прямо-таки задыхались…

Меня оперировала завотделением под местным наркозом. Она просила меня разговаривать с ней во время операции. Боли я не чувствовал и рассказывал ей анекдоты, она смеялась и часто не попадала по стамеске… Операция была сделана блестяще, и я стал этим ухом лучше слышать (даже то, что слышать не стоило бы).

Райкин приехал в больницу: сбежались все врачи, все больные с улицы, меня стали угощать – кто конфеткой, кто бутылкой. Аркадий Исаакович отвечал на вопросы. Популярность у него была фантастическая, а ведь тогда телевизор был далеко не в каждом доме!

Приехал отец, предлагал вернуться домой и не валять дурака. В отпуск я всегда ездил в Одессу – встречался с друзьями, плавал в любимом море, целовался с девицами, на которых обещал жениться (я всем обещал и честно собирался, но в последний момент они испарялись)…

Уход и возвращение

Приближался шестьдесят седьмой год. Райкин наконец обратил внимание на Мишу Жванецкого, тексты которого лежали у него в сундуке, а мы с Витей их репетировали и играли, зарабатывая на жизнь. Аркадий Исаакович взял миниатюры «Врач и больной», «Кассир и клиент», «Полотенце» и другие.

В это время готовился спектакль «Светофор». Текст на восемьдесят процентов Жванецкого. Я был занят в спектакле довольно много, и всякий раз мы с Витей импровизировали и искали. Старый режиссер, ставивший этот спектакль, совершенно не понимал юмора Жванецкого, а мы с Витей слыли знатоками его стиля.

Дело дошло до конфликта с режиссером. По вечерам мы в гостинице возмущались и на репетициях нервничали. Все не то! Все не так! Жванецкий требует особого подхода, особого темпа, ритма.

К сожалению, Райкин подавлял автора, подминал его под себя. Так было не только с Мишей, но и со всеми. И все-таки нас троих он уважал, прислушивался к нам, и мы гордились тем, что в «Светофоре» уговорили его не надевать масок, которые уже были сделаны.

Репетируя миниатюру «Школа», где я играл Кочегарова – двоечника-хулигана, а Витя – старшего брата, которого вместо родителей вызвали к директору школы, мы с Витей нарвались на холодное «Стоп!» из зала.

– Что это? – спросил Райкин.

– Импровизация! – ответили мы.

– И вы думаете, что это смешно?

Режиссер молчал.

– Смешно! – ответил я, как всегда не думая.

– Выходит, вы юмор понимаете лучше всех? Лучше меня?!

– Выходит, так! – запальчиво ответил я – и тут же подал заявление об уходе.

Ни Витя, ни Миша не успели пикнуть, как оно было подписано, и я был уволен из-за собственной вспыльчивости. Это было за неделю до премьеры и за две недели до гастрольной поездки в Югославию на месяц.

Как рассказывали Миша и Витя, поездка была изумительной (почти капстрана, как-никак). А я, собрав пожитки, улетел в Одессу, оскорбленный и униженный самим собой.

Что такое отрыв от Миши и Вити, я осознал лишь придя в одесскую филармонию. В это время как раз создавался новый эстрадный коллектив – оркестр и танцевальная группа из восьми девушек по метр семьдесят ростом. Коллектив и программа назывались «Гамбринус-67», я был ведущим. Там были очень хорошие солисты, я играл «Авас» и другие миниатюры с одним из музыкантов, читал монологи, придумывал трюки, и все проходило на ура.

И вот мы выехали на гастроли в Среднюю Азию. Ташкент. Июль. Пятьдесят два градуса. Кондиционеров еще не знали, и я стоял под душем весь день и спал в мокрой простыне.

В этой поездке началась моя любовь с Викторией Кассинской, которая тянется до сих пор. Ей было семнадцать, мне двадцать семь. У нее рост метр семьдесят, с каблуками метр семьдесят пять, у меня метр пятьдесят девять и сорок семь кило живого веса. Это было прекрасное время, она была упругой, а я темпераментным. Когда она засыпала, могло случиться что угодно – землетрясение, война, взрывы! Ломали дверь!.. Сейчас она просыпается от шелеста листвы…

Затем был Учкудук, о котором поется в песне про три колодца. Поезд остановился в пустыне. Вокзала нет, автобусами нас повезли в город, где добывают уран, работают заключенные и ученые. В ресторане за ужином пьяные учкудукцы за моей спиной поспорили, кто из них меня прибьет – не понравился я им. Они так спорили, что подрались между собой. Крики, милиция, а я улизнул и с ужасом думал: где Миша, где Витя, где Ленинград?

Неудивительно, что я хотел вернуться в театр. Друзья и некоторые артисты пытались замолвить за меня слово, но Райкин обо мне и слышать не хотел. Все это продолжалось полтора года.

Когда я по приглашению Анатолия Кролла отправился в Тулу работать в его эстрадном оркестре, то, заехав в Москву, пришел на спектакль театра. И там все громко, чтобы Райкин слышал, наперебой восклицали: «Кто к нам пришел!», «Кого мы видим!», «Аркадий Исаакович, смотрите, кто пришел! Угадайте!» – и втолкнули меня в уборную, где гримировался Райкин. Состоялся такой диалог: