Старая девочка - Владимир Шаров

Эта тема – устройство человеческого зрения – волновала ее безмерно, она возвращалась к ней снова и снова, говорила, что близкое зрение – оно очень мелкое, холодное, лукавое, в нем сомнение, колебания и совсем нет веры, даже грана нет. Чтобы увидеть истинного бога, надо от него отойти, отдалиться, чтобы он был на горе, а ты внизу, в долине, и тогда в тебе, будто второе дыхание, откроется другое зрение, ничего мелкого уже не различить, да оно и не нужно – ты видишь только то, что в самом деле имеет значение.

Сталин сразу заметил и оценил всё, что она делала, но ничего не говорил. Одно время он так хорошо показывал, что ничего не замечает, что она даже боялась, одобрят ли ее, когда откроется. Но, хотя этот страх был, не отступала, уже и без Аллилуевой она шаг за шагом расширяла круг, в полгода включила туда и остальных близких к Сталину людей. Благодаря ей даже те, кто по-прежнему звал его Кобой, начали понимать, что Сталин – бог, проникаться этим больше и больше, а потом самые способные в свою очередь принялись это проповедовать и об этом свидетельствовать.

Сталин, как я уже говорил, во всё это не вмешивался, никак Веру не направлял, но она была тактична, умна, считала, что то, что ей никто не мешает, достаточно. Вере тогда было с собой хорошо, печалило лишь, что неожиданно стали портиться ее отношения с Леной. Лена была давно влюблена в Сталина, пару раз ей удалось остаться с ним наедине, но сделаться постоянной подругой не получалось. Хотя любил он именно таких, чуть полных, статных, с маленькими, будто игрушечными ступнями. То ли Сталина раздражало, что она замужем, приходится ее с кем-то делить, хотя Вера от самой Лены знала, что Осю она не любит, скажи Сталин одно-единственное слово, тут же с ним разведется, или не нравилась ее настойчивость, но, скорее всего, по многу часов в день диктуя Лене приказы и распоряжения, он просто от нее уставал.

Еще до Башкирии Вера знала за Леной, что та по временам чересчур напориста, прямолинейна, особенно когда ей кажется, что цель – вот она, рядом, и, сочувствуя Лене, пыталась ее предостеречь. В последние месяцы, когда на вечеринках стало много девочек из кордебалета и некоторые так пришлись Сталину по вкусу, что он велел приглашать их и дальше, Лена вдруг захотела ввести это в рамки. Понравиться такое, конечно, не могло, и Сталин, раз просто удивившись, – он очень ценил Ленину работу, в не меньшей степени ее преданность – потом, когда она не унялась, через Енукидзе строго ее одернул. В итоге единственное, чего Лена добилась, – ее перестали приглашать в Кунцево.

Опала продолжалась месяца три, и лишь благодаря Вериному заступничеству Лена в конце концов была прощена. Больше воспитывать Сталина она не решалась, но страх, что отлучена навсегда и Сталин потерян тоже навсегда, за эти месяцы превратился в манию; всё, что произошло, было в ее голове так искажено, что теперь Веру она считала своим главным врагом. Лена была уверена, что Вера, которую она облагодетельствовала и спасла, ее предала. Скрывать то, что она думает о Вере, Лена не собиралась, и та, хоть ее и жалела, понимала, что ничего объяснить не сумеет. Вера ни в чем не была виновата, и всё же основания для подозрений были. Не одна она в их компании думала, что, пока Лена не ездила в Кунцево, Сталин сошелся с Верой и что именно по требованию Веры Лена была удалена.

Правда, что Сталин давно ее хотел, но Вера уклонялась, и он, видя это, пока не торопил события. Он всё больше ей симпатизировал, всё больше чувствовал к ней благодарность, она и так его привлекала, теперь же он думал, что, похоже, она первая женщина, которая в самом деле его достойна. По складу Сталин был вполне семейным человеком, чересполосица женщин и еще совсем девочек, которая началась у них после кордебалета, постепенно его утомляла, всё чаще он хотел спокойных, долгих и, главное, ровных отношений. Последнее время, думая об этом, в качестве пары никого, кроме Веры, он представить себе не мог.

Несколько раз Сталин решал переговорить с Верой, но по разным причинам откладывал, и вот однажды, когда танцы и застолье кончились, все разошлись, они же неизвестно почему остались одни в огромной кунцевской зале; сначала говорили о делах, о его детях, об Аллилуевой и вдруг чего-то испугались и замолчали. Просто стояли друг против друга, потом он обнял ее и привлек к себе. Она как будто тоже его хотела, поддалась, прижалась, но это была секундная слабость.

Вера была очень хитра, с детства неимоверно хитра, и, когда Сталин уже думал, что всё хорошо, когда он успокоился, потому что раньше все-таки боялся отказа, а сейчас поверил – его не будет, она вдруг с непонятным, совсем неожиданным восторгом теперь уже ему самому стала объяснять, что он бог. Не отходя от него и его не отталкивая, только слегка откинув голову, она шептала, что он самый настоящий, всамделишный бог, и пускай Сталин не думает, что она говорит это потому, что считает, что так надо говорить, нет, она говорит это всем: и Наде, и Орджоникидзе, и Енукидзе потому, что это правда, чистейшей воды правда.

В ней были такой восторг, такая вера, что он вдруг понял, что не знает, как ему с ней себя вести, если он и вправду, как она говорит, – бог. Ей нельзя было не поверить, но, поверив, он тут же испугался, что не знает, как должен вести себя бог с обыкновенной женщиной, что он, став богом, наедине с женщиной еще ни разу не оставался. В нем теперь был страх, что она, которая так хорошо всё знает, наверняка знает и это, а он не знает и неминуемо опозорится. И он ее отпустил.

После той ночи в Вериных отношениях со Сталиным ничего не изменилось, всё вернулось к тому, что было раньше, и это, похоже, равно устраивало обоих. Хотя дело так и кончилось ничем, она была уверена, что и Аллилуевой, и Лене про эту их встречу со Сталиным обязательно донесут, и, когда через неделю сначала Лена, а потом Надя потребовали от нее объяснений, с тоской поняла, что на этот раз ей не оправдаться.

С Надей разговор был не таким тяжелым, та любила ее, жалела, оттого снова сказала, что если бы на ее долю выпало всё то, что выпало на Верину в Башкирии, она бы давно наложила на себя руки; а вот разговор с Леной вышел плохой, хуже не было ни до, ни после. Та выслушала, что ей сказала Вера, но услышала и поняла совсем другое. Поняла, что это только сейчас у Сталина с Верой ничего не получилось, а завтра или послезавтра обязательно получится: было ясно, что от Веры надо избавляться немедленно и навсегда, потому что опаснее соперницы у Лены нет.

Еще когда они втроем учились на педагогических курсах, Лена видела, что Иосифу нравится Вера, да и Вере он, похоже, тоже симпатичен, но тогда отдать ей Иосифа Лене и в голову не приходило. Те полтора года, что Вера провела в Башкирии, Лена прожила с Бергом хорошо, даже решила про себя, что лучшего искать глупо, пора остепениться, родить ребенка, а тут вдруг поняла, что без Сталина не может. Какое-то время пыталась их совмещать, но давно поняла, что если и вправду хочет привязать к себе Сталина, должна заниматься только им, днем и ночью им одним.

Берг был неревнив и доверчив, как ребенок, обманывать его было проще простого, но эти обманы, а главное, простота, наивность Берга буквально ее бесили. И вот теперь она вдруг подумала, что если Вера не врет, в самом деле помнит, чем ей обязана, и если она по-прежнему неравнодушна к Бергу, а Сталин по глупости ей безразличен, почему бы им не пойти на следующую комбинацию: она, Вера, забирает себе Берга и уезжает с ним из Москвы. Сталин же остается Лене.

У Веры в те месяцы было несколько увлечений, ухаживал за ней, в частности, художник Карл Тобе, очень милый человек, преподававший когда-то рисунок на их педагогических курсах, но всё это было мимолетно и не слишком серьезно, так, обычный флирт, кроме того, она и вправду хотела с Леной расплатиться. Или понимала, что вечно ускользать от Сталина, балансировать между ним и Аллилуевой не удастся, и Ося ей тоже нравился, поэтому на Ленино предложение она согласилась сразу и легко, и уже через два месяца они действительно рокировались. Вера вышла замуж за Берга, развела, освободила Лену, и уехала с ним вместе в Баку, где Берг получил пост заместителя начальника нефтепромыслов по переработке. Как ни странно, и Сталин, когда Лена ему сказала, что она разводится, а Вера выходит замуж за Берга, отнесся к этому спокойно, даже пошутил, что больше других о Вере будет горевать Аллилуева, и Лена подумала, что, похоже, Веру он почему-то побаивается.

Двенадцатого августа, как уже давно было обговорено с родителями, Вера должна была позвонить в Ярославль, узнать, как девочки, и сказать, когда она сама приедет и возьмет их, чтобы ехать в Саратов. Накануне вечером или в этот же день в Грозный должен был звонить Ося, сказать, как у него дела и, главное, есть ли им где жить, получил ли он наконец ключи от квартиры. Чтобы без нервов и наверняка успеть, ей надо было выехать от Нафтали рано утром одиннадцатого. Как раз за день до этого она наново переписала историю Емельяна Ярославского, то есть выполнила всё, что собиралась сделать в горах, и была собой очень довольна. Нафтали повез ее на своей машине до Самашек, откуда шел автобус на Грозный, и Вера, еще прощаясь с ним, знала, что, если ничего в дороге не случится и она доберется нормально, сегодня, в крайнем случае завтра зайдет к Тасе, еще раз попытается с ней поговорить. Потом, перед самым отъездом, времени на это может и не найтись.

До Самашек они доехали меньше чем за три часа, день был совсем не жаркий, особенно в горах, но и когда они спустились в долину, там тоже дул приятный ветерок, и ей было так хорошо, что они даже не разговаривали. Нафтали вел машину, а она смотрела в окно на горы, которые вдруг после какого-то поворота прямо перегораживали им дорогу и тут же снова прятались за нависающими деревьями. Вся эта горная часть Чечни была замечательно красива, и теперь, когда ей предстояло перебраться в бесконечную ровную степь с ее ветрами и холодом, она огорчилась, хотя прежде очень ждала, даже торопила переезд. Ей давно хотелось вернуться в Россию, а еще больше – снова жить в большом городе. Конечно, Саратов не Москва, но и с маленьким захолустным Грозным, который до сих пор скорее походил на посад, выросший при крепости, чем на настоящий город, его тоже сравнить было трудно.