Охота на пиранью - Александр Бушков

– Ну, погоди, буду я твою бабу допрашивать...

– Убью, паскуда, – сказал Мазур.

– Ну хватит, орлы и соколы, – властно сказал Кузьмич. – Малость позабавились, и будет. Делом занимайтесь.

– Кузьмич, дай я хоть...

– Делом, говорю, займись, – в голосе старика звенел металл.

– Садись, тварь, – буркнул штабс, придвигая бумагу и доставая авторучку.

Мазур огляделся, опустился на крашеный табурет. Кузьмин примостился где-то в углу, так, что Мазур его не видел. Время от времени он определенно подавал какие-то условные сигналы, потому что штабс, то и дело бросавший взгляды через плечо Мазура, вдруг охладевал к избранной теме разговора, даже прерывал вопрос на полуслове.

Допрос, по оценке Мазура, выпал не из самых трудных. У штабса определенно были кое-какие навыки, не мог не служить в каком-то из ведомств, где допросы – хлеб насущный и рабочие будни. Но глубоко он не копал – видимо, не получил такого приказа. Перепроверил все, что было написано у Мазура в паспорте, немного поинтересовался военной службой – при этом не проявил никакого интереса к военным секретам и вообще к развернутым деталям, скользил по поверхности, словно бы заполняя не особенно длинную анкету.

Штатскому человеку, конечно, трудно было бы выдать себя за профессионального военного. Но военному моряку со стажем в четверть века, тем более прошедшему должную подготовку «морскому дьяволу», не столь уж трудно прикинуться пехотным майором, вылетевшим в запас после горбачев-драпа из Восточной Европы и прибившимся в охрану одной из питерских торговых фирм... Тем более на таком допросе, который можно со спокойной совестью назвать дилетантскими забавами. Бывает, конечно, что битый волк с умыслом прикидывается дилетантом – но, здесь – Мазур мог прозакладывать голову – таким вариантом и не пахло.

В заключение штабс-капитан, упорно именуя Мазура «тварью» и «большевистской мордой», снял у него отпечатки пальцев – умело и быстро. И махнул на дверь в смежную комнату:

– Туда ступай, морда.

За дверью оказался неплохо оборудованный врачебный кабинет – вот только врач согласно местной традиции, с которой Мазур уже стал помаленьку свыкаться, был опять-таки словно бы позаимствован из дореволюционных времен: в черной тройке старинного покроя, стоячем воротничке с загнутыми углами, при темно-красном галстуке в белый горошек, золотом пенсне на черном шнурке и чеховской бородке. Эскулап оказался полной противоположностью соседу-штабсу – он расспрашивал Мазура о здоровье деликатно и благодушно, именуя, как водилось в прежние времена, «сударем» и «батенькой», а один раз – «милостивым государем». Выслушал и измерил давление – как бы и не замечая тяжелой колодки на шее пациента. Мазур, ободренный его интеллигентнейшим видом и мягкостью, попытался было задать самый невинный вопрос, но доктор со столь великолепной небрежностью пропустил его мимо ушей, что было ясно: кроме клятвы Гиппократа, на нем висит еще некая неизвестная присяга, и искать в нем сочувствующую душу бесполезно.

– Ну что же, батенька, – сказал врач удовлетворенно, – здоровье у вас великолепное, даже завидую чуточку. В легких чуточку похрипывает, но это не опасно... – и чуть повысил голос: – Ну, давайте!

Кто-то, во все время осмотра молчаливо торчавший за спиной – его присутствие угадывалось лишь по тихому дыханию и легкому запаху одеколона – моментально навалился сзади, одной рукой ухватил колодку, другой прижал Мазуру к лицу мягкую тряпку, пряно и льдисто пахнущую эфиром. Не успев толком дернуться, Мазур провалился в забытье.

...Похоже, из беспамятства его вывела щекочущая боль в груди, похожая на комариное покусывание. Как он ни дергался, не мог даже пошевелиться. В голове шумело. Эскулап, на сей раз в накрахмаленном халате, склонился над ним, касаясь кожи на груди чем-то щекочущим и покалывающим. Мазур был прямо-таки п р и к р е п л е н к какой-то твердой лежанке – на локтях, на запястьях, на пояснице, на бедрах, щиколотках, повсюду чувствовались веревки и ремни, он лежал на спине, прихваченный очередным ремнем под горло. Попробовал было открыть рот – и сразу же ощутил твердый край ремня подбородком.

Эскулап бросил на него беглый взгляд. Голос звучал по-прежнему мягко и душевно:

– Не дергайтесь, батенька, работать вы мне, конечно, не помешаете, но вот себе доставите неудобства...

– Что вы там делаете? – спросил Мазур, превозмогая боль в горле из-за давившего на кадык ремня.

– Ничего страшного, милостивый государь. Несколько татуировочек, только и всего. Еще с первобытных времен считалось, что татуировка украшает мужчину, так что немного потерпите, главное, в общем-то, позади...

– Шутите? – выдохнул Мазур.

Врач промолчал. Конечно, он не шутил – боль то и дело несильно жалила грудь, жгла кожу. Мазур стиснул зубы – не от боли, а от злости. Походило на то, что он наконец получил окончательное подтверждение самой скверной версии...

Справа раздался голос штабс-капитана:

– Док, а нельзя ему повыше задницы наколоть: «Заезжий двор»? С такой, знаете, стрелочкой, недвусмысленно указующей на очко?

– А смысл, милейший? – не отрываясь от работы, бросил врач.

– А никакого смысла. Приятно просто, пусть походит с пидоровской прошивкой на жопе... Ну, хоть точку ему над бровью наколите?

– Сочетаться не будет, батенька, с общим стилем...

– Ну и нахрен ее, гармонию. А я б вам ампулок отслюнил...

– И все это – только из-за того, что он вам слегка заехал?

– Вам бы так двинули, док... Ну, по рукам? Целую упаковку хотите? У вас же норма кончилась... Упаковку – и дам вам с его кошкой побаловаться. Свозим ее на Таймунчи, рыбку половим, кошечку потрахаем...

– Шли бы вы, искуситель...

– Док, серьезно. Что, не договоримся, как старые знакомые?

Открылась дверь. Шаги. Елейный голосок Кузьмича:

– Беда мне с вами, как дети малые. На минутку оставить нельзя одних...

– Ермолай Кузьмич, да я... – растерянно проблеял штабс-капитан и умолк.

Кузьмич – судя по скрипу сапог, прохаживавшийся вокруг, – печально сказал:

– У меня от вас всех кошмары скоро начнутся. Где бы мне, грешному, взять вместо вас заграничных людей, к дисциплине приученных... Голубь ты мой златопогонный, ты разницу меж слабым звеном и ненадежным понимаешь ли? Хорошо, хозяин – мужик предусмотрительный – все хоромы заморскими микрофонами украсил, вот уж воистину клопы, хе-хе...

– Да я...

– Изыди, адъютант его превосходительства, пока я серчать не начал...

Сапоги проскрипели, удаляясь.

– Молодцом, доктор, молодцом, – похвалил Кузьмич. – Хотя, по правде говоря, интересно было бы еще пару минут послушать – вдруг да решились бы на что противу дисциплины...

– Да я...

– Шучу я, ученый вы наш, не берите близко к душе... Как идет рукоделие? Ага... Ну, солнышко, закончите – и шабаш. Не на выставку народных талантов, в конце-то концов, мы его снаряжаем...

Вошли еще несколько человек. Отвязывали Мазура со всеми предосторожностями – сначала освободили шею и руки, замкнули колодку, потом только взялись за ноги. Он так и не увидел, что красовалось на груди, но кисти рук были прямо перед глазами. Две свежих наколки на пальцах правой руки, одна – на безымянном левой. Кожа слегка вспухла, но крови почти нет – одна-две капельки. Саднит еще пониже правого локтя – значит, и там...

– Ну вот, теперь ты у нас полный красавец, – сказал Кузьмич. – Пошли назад, на квартиру... И не дергайся ты, добром прошу, помни про наши правила...

Колодку с него сняла перед дверью. Перед этим Кузьмич отошел к выходу в компании вооруженного автоматом Мишани и предупредил оттуда:

– Сокол ясный, не озоруй. У нас эти заграничные штучки с заложниками не проходят – потому что, скажу тебе со всей печалью, ребятки и меня изрешетят, если я к тебе в заложники попаду. По-моему же строгому приказу – ибо человек я уже старенький, и не в пример лучше сразу отправиться на тот свет от своей же пули. При этом раскладе я на небо прямиком отправлюсь – а в заложниках побывавши, хозяина разгневаю, что меня к Небесам не приблизит, зато земную жизнь опаскудит чрезмерно...

Мазур, несмотря на ключом клокотавшую в нем злость, не удержался и фыркнул:

– А ты уверен, старинушка, что на Небеса попадешь? Может, тебе местечко этажом пониже приготовлено? Где жарковато, а обслуга мохнатая и суетливая?

– Типун тебе на язык, – серьезно сказал Кузьмич, широко перекрестившись. – Это за что же это ты мне сулишь такие богомерзкие страхи?

– За твои забавы, старче... – сказал Мазур. – За что ж еще?

– Потешил, сокол. Потешил, – без улыбки сказал Кузьмич. – Забавы мои Бога не гневят, не стращай.

– А что там сказано насчет ближнего твоего?

– Так это ж – насчет ближнего, – сказал Кузьмин так, словно растолковывал малому несмышленышу самые очевидные вещи. – А какой ты мне ближний, сокол? Что-то я у тебя не заметил рвения к истинной вере...