Старая болезнь - Решад Нури Гюнтекин

цвета соломы, шелка, на голове — панама. Зайдя в вагон, чтобы забрать вещи Зулейхи, человек представился:

— Я глава муниципалитета Силифке… Служил у вашего отца во время войны… Вот и сейчас я опять ординарец и у меня новое задание. На этот раз отвезти вас в Силифке. Ваш отец очень занят, а потому не сумел приехать. Но он вам передал записку. Ну надо же, куда же я ее засунул?

Юсуф в поисках записки вывернул наизнанку карманы пиджака и брюк, перерыл в кошельке все бумаги.

— Эфенди, в этой записке было что-то важное?

— Да нет… Там было написано, что это я должен вас отвезти.

— Тогда почему вы так волнуетесь? Разве ваших слов недостаточно?

— Почем мне знать… Мы ведь не знакомы… Но, судя по всему, вы считаете, что достаточно… В таком случае — поехали…

Зулейха поняла, почему городской глава так переживал из-за этой записки, и помимо воли улыбнулась чрезмерности его беспокойства.

Юсуф не подходил к Зулейхе, пока они ехали до Мерсина, и шумно обсуждал дорогу, воду, землю и политику вместе с несколькими пассажирами в коридоре напротив купе.

Только однажды, на станции в Тарсусе[41], он просунул голову в дверь купе, подарил ей несколько оловянных сувениров и наконец протянул записку, которую, как оказалось, запихнул за ленту на панаме. На станции в Мерсине их ожидал красный автомобиль с белой надписью «Гёльюзю» сзади.

Городской глава посадил гостью в машину, погрузил ее вещи, сам сел за руль, а рядом усадил мужчину с длинными седыми усами, в штанах-кюлотах[42]. Пока они ехали через город, Юсуф останавливался перед магазинчиками, чтобы прикупить что-нибудь. Он громко разговаривал, а точнее, обменивался приветствиями с теми, кто встречался им по пути.

Автомобиль был старый, остался еще от французов. Своей странной формой он напоминал дворцовый экипаж. Место шофера от остальной части машины отделяла стеклянная перегородка.

Каждый раз, когда городскому главе нужно было что-либо сказать своей пассажирке, он отодвигал стеклянную задвижку на перегородке. Это требовало от него значительных усилий, потому что задвижка открывалась и закрывалась с трудом. Юсуф злился и чертыхался про себя. Впрочем, за все время пути из Мерсина в Силифке, занявшего шесть часов, он заговорил всего несколько раз. Один раз, когда они притормозили перед банановым деревом, он дал ей краткую сводку о бананах, которые можно выращивать на этих землях. Второй раз они остановились в грязной кофейне. Здесь Юсуф сообщил, что они проехали ровно половину пути, и заставил Зулейху передохнуть минут десять. Заметив, что девушка не пьет кофе, которым их угостили, городской глава сходил в расположенный неподалеку сад и принес оттуда в платке несколько груш и целую охапку стручков рожкового дерева[43]. Указывая на занавешенные плющом окна полуразвалившегося постоялого двора, он сказал:

— Было время, из Мерсина в Силифке ездили на повозках. Тогда здесь оставались на ночевку. — Юсуф с любовью посмотрел на красную машину, которая в час преодолевала расстояние в двадцать километров.

И наконец, когда они остановились перед замком Кызкалеси[44], он рассказал предание о подводном туннеле, который в свое время прокопали здесь римляне.

Глава четвертая

Временами Зулейха наведывалась погостить к родителям в Анатолию. Ей там нравилось. Заброшенные деревни, бедные и непоэтичные поселки представлялись ей декорациями на сцене театра, которые сейчас есть, но через минуту исчезнут.

Убежденность в том, что она приезжает сюда как гостья и что ей не придется вновь увидеть ни одного лица, ни одного пейзажа, наполняла сердце приятной грустью. Зулейха чувствовала вкус эгоистичного сострадания и гордость за себя, когда думала: в то время как она двигается к далекой и блестящей, словно луна, неизвестности, столько несчастных проведут свою жизнь здесь, в глуши и темноте.

Но на этот раз в путешествии появилось нечто, что существенно отличало его от всех предыдущих. Было неясно, когда она сможет вернуться из этих мест обратно. А может, вообще проживет свой век, задыхаясь от безысходности, в мрачном и перекошенном домишке в деревне под галдеж детей.

Зулейха еще не достигла того возраста, когда человек в состоянии понять, что определенные стороны жизни могут изменяться гораздо быстрее, чем прикрытая дымкой мечтаний игра воображения. Она впадала в крайности — от надежды бросалась к полному отчаянию. Когда-то она представляла, что больше отец никогда не вернется, пропадет в этих горах, а сейчас с той же безнадежностью видела себя обреченной на пребывание здесь.

Зулейха не могла забыть горечь той десятиминутной остановки в грязной кофейне. Эти длинные засаленные настилы, растеленные поверх рассыпающихся кирпичных кладок скамей. Мутную воду, которая струйкой сочилась из-под них через колючки и мох. Сад вокруг, до самых стен бывшего караван-сарая[45] поросший сорняками и дудником[46]. Эти переплетенные стволы платанов, тополей и других деревьев, что росли напротив, почти закрывая часть неба.

Это место могло привлечь Зулейху только при условии, что здесь случайно остановилась по пути шумная кампании мужчин и женщин.

Девушка, закрыв глаза, на минуту представила себе сцену пикника. На дороге урчат машины и мотоциклы, рядом ходят всадники в блестящих сапогах, спортсмены с обнаженным торсом и длинными голыми ногами, недавно возмужавшие студенты со свежими, чистыми лицами. Накрывают на стол, расставляют на нем алюминиевые тарелки, раскладывают консервные банки, достают бутылки и термосы. В окнах, наполовину заросших плющом, мелькают мужские и женские головы. А между деревьями, как музыка, раздаются перекликающиеся голоса, звучат приветствия. Смелый любитель фотографировать пытается по шатающимся под ногами камням вскарабкаться на разрушенную стену. Поднимаются крики.

Да, только толпа развлекающихся молодых людей могла украсить эту жалкую и дикую природу и придать ей хоть какой-то смысл.

Вероятно, кто-то из жандармов взял багламу и затянул заунывную деревенскую тюркю. Голос певца казался Зулейхе гласом Анатолии, которая готовилась ее задушить, все сужая и сужая вокруг петли горных цепей.

В руке у нее была палка, которая досталась ей ценой ободранных в кровь пальцев.

Зулейха с пожелтевшим лицом, с побелевшими сжатыми губами, нервной походкой, как аист, вышагивала вокруг красной развалюхи-автомобиля и от злости хлестала палкой по траве.

* * *

И хотя все складывалось не лучшим образом, это не значило, что, для Зулейхи все закончилось. Дядя говорил, что, пока оставались силы бороться, была и капля надежды на то, что она переубедит несговорчивого отца и, возможно, даже сбежит в стамбульский университет.

Зулейха, скорее, из-за нетерпения заговорила с отцом в ту же ночь и тоном, не