Гончаров приобретает популярность - Михаил Петров

– Я тоже так думаю, баба Люба. А вы знали, что Мария Андреевна несколько лет тому назад ездила к Зое Андреевне в Париж?

– Тю-ю! Что ты говоришь! Откуда ж мне было знать? А нам она арапа заправляла, что в дом отдыха едет. И вправду, вернулась загоревшая. А ты не врешь?

– Да какой же мне смысл вас обманывать?

– И то верно, ну пойдем в избу, что ли? Я сейчас наливочки нацежу.

– Не могу, баба Люба, в следующий раз, я приехал кое о чем тебя спросить.

– Ну и спрашивай, чего стесняешься-то, как неродной.

– Сколько у вас в селе проживает народа?

– Во куда загнул, – удивилась она. – Тебе-то зачем? Десятка три, наверное, наберется, и то не народ, а так – одни старики да старухи.

– А много ли среди них долгожителей? Тех, кто лично знавал Алексея Михайловича?

– Да откуда ж им быть? Померли все, разве что старуха Михеевна, она с десятого года, да бабка Александрова – та малость постарше, да ее внук еще по весне в район забрал. За каким лешим она ему понадобилась, никто не знает. И чего…

– А как мне найти Михеевну? – перебил я бабулины рассуждения. – Она здесь живет?

– А где ж ей еще жить? С дочкой Семеновной она век коротает.

– Далеко ли отсюда?

– Дальше некуда. Прямо через дорогу. Ты у них двух курей раздавил. Нехорошо.

– Нехорошо, – согласился я и прямым ходом отправился через дорогу.

Семеновной оказалась та самая толстая бабка, что появилась на месте происшествия одной из первых. Она, как и баба Люба, ковырялась в огороде, но давалось ей это значительно труднее. Об этом можно было судить по ее тяжелому дыханию и потному, красному лицу. Упреждая ее упреки, я начал первым.

– Здорово, Семеновна! – заходя во двор и уворачиваясь от злющего гусака, бодро поздоровался я. – Как живете-можете?

– Хорошо, – настороженно, ожидая пакости, ответила она. – Кабы еще кур не давили.

– А я за тем и приехал, – весело отозвался я. – Хочу заплатить за материальный ущерб, который я вам причинил.

– Правда, что ли? – заволновалась бабка. – Вы не шутите?

– Нет. Сколько с меня причитается?

– Не знаю, – растерянно заморгала она. – Я их никогда не продавала.

– Мне кажется, что ста рублей будет достаточно, – протягивая ей деньги, решил я.

– Можно и меньше, – боязливо забирая купюру, на всякий случай заскромничала она. – Мы ведь их съели. Одна почти целая была.

– Ну и на здоровье. У вас кваску не найдется?

– А как же, есть квасок. Пойдемте в избу, там у меня мама, она немного не того, но вы не бойтесь, она у меня смирная, худого никому не сделает.

– Она что, совсем ничего не соображает? – разочарованно спросил я.

– Она когда как. То совсем нормальная, а то вдруг в куклы играть начинает, словно дите малое. Возраст все-таки, ей через год девяносто стукнет. Айдати в избу.

Типичный деревенский дом, и внутри он оказался таким же. Пополам перегороженное помещение было чисто убрано и застелено домоткаными дорожками. Единственное, что отличало его от жилища учительницы, было отсутствие книг и обилие фикусов-кактусов. Михеевна сидела возле стола и нянчила разрисованный под куклу чурбачок.

– Мама, нам за кур заплатили, – поделилась с ней радостью Семеновна.

– Хорошо. Купим Ванечке новые пеленки, – обрадованно отозвалась сумасшедшая. – А то наши прохудились, правда, Ванечка?

– Михеевна, вы помните вашего попа, Алексея Михайловича? – не зная, как нужно с ними разговаривать, в лоб спросил я.

– А как же! – лучезарно улыбаясь, отозвалась она. – Как же нам с Ваней не помнить отца Алексия, за веру пострадал батюшка еще в двадцать втором годе, мне тогда чуть больше, чем Ване, было. Иконки он спасал от супостатов, за то и убили его.

– А вы не знаете, в каком месте он их спасал?

– Мы не знаем, правда, Ваня? Никто этого не знает. От лихих людей он их спрятал, а лихие люди его чик – и положили. Мы с Ваней прямо рядышком стояли, батюшкина кровушка прямо на сыночка моего брызнула, оттого и румяный он у меня такой растет. А батюшка сразу упал, а как тут не упасть, если они из тысячи ружей по нему па-а-а-льнули. А ряса у батюшки была че-е-ерная, а по локоток в извести-и-и, и весь подол в изве-е-ести. Ряса бе-е-елая, ряса че-е-ерная, а стала кра-а-асная! А как жалко батю-ю-юшку, а как жалко Ваню-ю-юшку, – подкидывая размалеванную чурку, завыла, заколобродила старуха. – Ой ты, горе-горю-ю-юшко, что широко полю-ю-юшко, мой сыночек Ваню-ю-юшка, нет тебя милей дру-у-ужка!

– Мама, перестань, – кладя ей на плечи пудовые руки, попыталась образумить ее дочка. – Не надо. Вы извините…

– Ничего страшного, я же понимаю…

– Брата моего Ивана на войне убили, а она все не верит… Уж сколько времени прошло… Батя тоже не вернулся… Вот и живем…

– Спасибо за квас. Я, пожалуй, пойду, не буду вас отвлекать…

Выскочив на улицу, я с облегчением вздохнул. Тяжелая это участь – быть свидетелем чьих-то несчастий. Ничего существенного узнать мне не удалось, но оставалась еще бабка Александрова, которую мне предстояло найти в районном селе, вотчине товарища капитана. Пятнадцать километров, отделявшие его от меня, я проделал за десять минут и еще умудрился подвезти крашеную блондинку, пахнущую чесноком и медом. Именно она и показала мне департамент капитана Гордеева.

Дверь его кабинета оказалась безнадежно закрытой. С сожалением пнув ее ногой, я было собрался восвояси, когда меня окликнул одутловатый курносый майор.

– Ты чего казенную дверь пинаешь? – недовольно и подозрительно спросил он. – Нет его, не видишь, что ли? А то долбится, долбится, как дятел.

– А где он у вас болтается? – попер я на него, как на буфет. – Я сотню километров отмотал, и, значит, впустую? Так понимать?

– А что ты хотел? – несколько растерявшись, спросил он. – Что-то срочное?

– Мне нужно узнать, где тут у вас проживает старуха Александрова, та, что из деревеньки Белое. Привез ей от родственников посылку.

– Так бы и сказал, и нечего двери уродовать. Подожди здесь, сейчас выясню.

Через полчаса, познакомившись с двумя старухами Александровыми, я наконец добрался до третьей, нужной мне Татьяны Никитичны Александровой. Безо всякой опаски, спокойно и хладнокровно она впустила меня в квартиру, провела на кухню и предложила чашку чая:

– Да ты, сынок, не стесняйся, с дороги чайком побаловаться – первое дело.

– Откуда вы знаете, что я с дороги? – удивился я ее проницательности.

– А от тебя ветром пахнет, ветром и машиной, – просто пояснила она. – Ты ко мне, сынок, по какой надобности и кто сам будешь?

– Я музейный работник, – не моргнув глазом, соврал я. – Материал на Алексея Михайловича Крюкова собираю. Священником он в вашем селе служил, вот мне и посоветовали к вам обратиться. Вы ведь его знали?

– Знала. Знала, Царствие ему Небесное, – перекрестилась она на угол с газовой плитой. – Огромной души батюшка был. Внучка Маша, земля ей будет пухом, вся в него вышла. А что ты хотел узнать-то? Я ведь плохо уже те годы помню.

– Меня особенно интересуют последние дни его жизни и то, как он умирал.

– Это я помню и не забуду до конца своих дней. Это был декабрь двадцать второго года. Разруха и голод. Мы все отчаялись, но батюшка нас поддерживал словом. В церковь мы не ходили, так он придумал сам по домам ходить. Зайдет, бывало, сядет у печки и сначала просто сидит, огонь слушает, а потом утешать возьмется. Пройдет-де все, и смута пройдет, и голод минует, и стужа отступит. Помнится, сначала слова его раздражали, но он так искренно и горячо нас любил, что потом мы без его утешительных бесед уже не могли. Нам их не хватало, как не хватает солнышка в ненастный день. Лютое и лихое было время, как только мы выжили – не знаю.

Однажды Васька Митрохин примчался из города и сообщил нам плохую весть. Будто бы чекисты назавтра собираются нагрянуть в наше село и забрать все серебряные и золоченые иконы. Мы сразу в это поверили, а куда денешься? Плетью обуха не перешибешь. Чекисты недовольных забирали, и никто от них потом не возвращался. Повздыхали мы, посетовали и разошлись по домам. А только, видно, батюшка не смирился. Наш дом тогда рядом с церковью стоял, так там у него всю ночь горел свет. Потом уже я поняла, почему он горел. Прятал батюшка все то, что могли забрать чекисты.

Наутро он к нам пришел и, благославляя, передал лик святого Питирима. Он и по сей день у меня хранится, но вы не подумайте, если надо, я вам в музей передам. Я то утро хорошо помню и Алексея Михайловича, как тебя, вижу. Он был сильно уставший и весь перемазанный известью. Мама хотела его покормить картошкой, но он отказался. Он в тот голодный год ни у кого ничего не ел. Я хорошо помню, как он грустно улыбнулся, покачал головой, погладил меня по руке и пошел дальше. Батюшка не только к нам приходил, он все дворы обошел и всем разные иконки раздавал. Иконы те были из окладов вынуты, и мама потом купила оклад на базаре.

– Вы говорите, что он был в извести? Но почему?