Огненный всадник - Михаил Голденков

— Ты ведь тоже кривиу гимине.

— Что? — не понял Кмитич.

— Рода кривического, — объяснил, усмехнувшись, старец, видимо, вначале сказав это выражение на старокривическом языке, — только уже забывший свои корни. Сусьюнге су гудаи.

— Не разумею, пан, — нахмурил бровь Кмитич. — «Что за заклинания?!»

— Я говорю, «слившегося с гудами» рода кривического ты, пан войт, — Водила при этом вновь загадочно усмехнулся, но, как казалось, вполне дружелюбно, из-за чего Кмитич подумал, что Водила настроен хорошо. У него немного отлегло от сердца. Бабка всегда предостерегала его встречаться с языческими вещунами и колдунами в плохом их настрое.

— Кривичи поклонялись змее, которую, чтобы не называть по имени, как лютичи называли волка лютом, именовали кривью. В ней мудрость! — продолжал Водила.

Кмитич слышал про это впервые, поэтому, удивившись, спросил:

— А почему вы вдруг про змею заговорили, уважаемый? Я разве что худого про нее сказал? И почему я людей должен бояться?

— Людей? — дед нахмурил кустистые белые брови. — Так ведь и червень люди прозвали тоже не просто так, как лютичи люта, а кривичи кривь. Червонный месяц, — покачал седой шевелюрой Водила, — это кепска. Это кровь, червоное чрево, вывернутое наружу.

— Червоные кветки, — поправил старика Кмитич, — они же файные! Потому и червень!

— Не, пане, — вновь с досадой покачал головой волхв, — ты идешь на охоту с ястребом, а с востока червонные люди идут на охоту за нами, людьми, кровь нашу проливать. Нехороший месяц червень, — старик вздохнул, — именно в червене начинались и будут начинаться самые червоные для наших земель войны. А эта, что сейчас идет самая кровавая будет. Червонное пламя охватит села и города, червонная кровь польется рекой…

«Началось, — почти с раздражением подумал Кмитич, — этим колдунам все бы страху нагонять да концы света предрекать…»

— Нет, плохой все же месяц наступает, пане, — продолжал Водила, словно читая мысли князя и споря с ним, — ой, кепский месяц! Первый Ангел уже вылил чашу свою на землю («Это же, кажется, из «Откровения» фраза?» — с удивлением подумал Кмитич). Хочу благословить тебя, воин, на победу, но более — на мудрость истинного вуя. Ибо нелегко придется тебе. Выбирать всегда сложно. Но ты сковать дракона должен и ввергнуть его обратно в темницу. И ты спасешь всех, если выбор правильный сделаешь. И воинство небесное последует за тобой на конях белых, облеченных в виссон белый…

«Матка Боска! — вновь поразился Кмитич. — Да он почти цитирует «Откровение!» Видать, старый хитрец читает не только свои черные книги, но и Библию».

— Скоро получишь лист и поедешь в Смоленск, город, который скоро навсегда потеряем, — продолжал говорить Водила, внимательно глядя на Кмитича.

— Так, — кивнул оршанский войт, — поеду, ибо невеста там у меня сговоренная. Это многие знают. Но что за лист?

— Лист от гетмана. Готовься, — с этими словами старец стал обводить Кмитича своей рукой, словно заглаживая воздух вокруг него, — ты сейчас будешь как та куропатка, что от твоего ястреба улетать начнет.

На этом их загадочный разговор и закончился. Закончился так же быстро и непонятно, как и начался. Водила пошел дальше, а Кмитич некоторое время стоял с ястребом на рукавице и думал над таинственными словами волхва. Кое-что из сказанного выглядело весьма понятным, кое-что — совсем нет. Одно было ясно — старец говорил о грядущей с востока войне. «Наверное, казачки Хмельницкого опять пойдут с погромами, — думал Кмитич, — но… как-то это странно, чтобы их тут нам всем бояться! Что за лист я получу от гетмана? Почему мы Смоленск потеряем навсегда? А, ну его!» — и Кмитич зашагал дальше к дубу, с шумом прокладывая полами длинного коричневого походного камзола себе дорогу.

Глава 3

СМОЛЕНСК, ИЮНЬ 1654 г.

В трех верстах от Костромы, за лесом-болотом вдали от главной дороги раскинулась мерянская пужбол — село на речке Сара. Не то потому, что в этой деревне недавно первой в краю появилась церковь с колоколами, что построили на острове у озера, не то по более давним причинам, но село назвали Пайк, что и значит «колокола». Словно боясь дороги, идущей в Кострому, дома пужбола расползлись маленькими приземистыми избушками подальше от костромского тракта, ютясь вокруг плоских берегов озера и вдоль речушки Сара. Здесь, в Пайках, влачил тихое мирное существование охотник Кузьма, семнадцатилетний паренек, старший сын в семье. Отец погиб два года назад, охотясь на медведя. Перед тем как убить бурого великана, отец Кузьмы Иван получил когтистой лапой так, что отлетел на шесть шагов, да, так и не оправившись от ранения, умер через несколько дней. И никто не смог помочь несчастному Ивану — по вере мери, человека, убившего медведя, священного для мери животного, нельзя было посещать никому из вещунов или колдунов целую неделю. Ну а врачи отсутствовали не только в этом диком краю, но и в центральной части Московского государства, и даже в самой столице. Как писал в 1611 году французский наемник Жак Маржерет, проведший несколько лет в Московии: «Они не знают, что такое врач, разве только император и некоторые главные вельможи. Они даже считают нечистым многое из того, что используется в медицине, среди прочего неохотно принимают пилюли…» Что касается средств для промывки ран, то меря не использовала ни мускус, ни цибет. Люди в здешних местах, впрочем, вообще болели редко, росли крепкими и жили долго, а если и болели, то лечились в докрасна протопленной сухой бане, хлебнув самогона, заправленного мушкетным порохом. Так и умер Иван от медвежьих ран, оставив на Кузьму и мать, и трех сестер с младшим братом, и деда с бабкой, коим уже давно перевалило за сто лет.

— Тера, эма, — поздоровался Кузьма с матерью, пригибаясь, входя в избу, низко кланяясь так, что длинные светло-желтые волосы падали на плотно утрамбованную землю пола.

— Тера, пуйя, — в ответ поздоровалась с сыном мать, шустрая невысокая женщина с маленькими голубыми глазками, с таким же курносым, как и у сына, носом, в красном расшитом кокошнике на голове, перетянутом платком в крупный горошек.

— Куидас суль? — поинтересовалась она о делах Кузьмы, вернувшегося с охоты и рыбалки.

Кузьма бросил на лавку белку.

— Урма, — указал он на единственную подстреленную в этот неудачный хмурый день дичь, — вирьса ав сетьме (не тихо в лесу), — добавил он как всегда лаконично, но емко.

Правда, карасей Кузьма наловил целое ведро. Поэтому он тут же улыбнулся:

— Рыбы зато много. А вот зверь разбежался-то.