На территории Мильтона Ламки - Филип Дик

И на этой фотографии мисс Рубен, какой она была в сорок пятом году, совсем не походила на тот образ, что ему помнился. Он видел только очень красивую, подтянутую молодую женщину, со вкусом одетую, несколько сухощавую, с тревожными складками у глаз и у рта. Измучена опасениями, подумал он. Напряжена из-за невыносимого и неусыпного осознания своей ответственности за класс, которым руководила. Может быть, слишком напряжена. Слишком обеспокоена. Он вспомнил, как однажды на перемене один пацан сильно порезался о разбитую бутылку из-под шипучки; мисс Рубен бросилась в медпункт, и, хотя она сразу же привела медсестру и сумела заставить остальных детей вернуться к занятиям, самой ей пришлось какое-то время бороться с полуобморочным состоянием, и тогда даже они, пятиклашки, осознавали, что она близка к истерике. Она стояла, повернувшись ко всем спиной и стискивая платок, которым утирала то глаза, то нос. Конечно, в то время это заставляло их всех хихикать. Они едва способны были сдержать веселье.

Разглядывая снимок, он заметил под ним напечатанные микроскопическим шрифтом имена учеников. Разумеется, там значилось и его имя: Брюс Стивенс. Однако Сьюзан этого не замечала. Она принялась вспоминать другие события и больше не обращала внимания на фотографию.

— Я никогда бы не оставила учительство, — сказала она. — Просто я для этого не очень-то пригодна. Когда приходила домой, то вся тряслась. Весь этот шум, суматоха. Дети, бегающие во всех направлениях. Голова у меня всегда так и раскалывалась. Пит считал, что я не приспособлена иметь дело с детьми. Слишком, утверждал, невротична. Может, он и прав. Это одна из причин нашего разрыва. Мы не могли договориться, как именно воспитывать Тэффи.

— Чем он сейчас занимается? — спросил он, переворачивая страницу, чтобы скрыть из виду свое имя.

— Он в Чикаго, — сказала Сьюзан. — А чем занимается, не имею никакого понятия. Когда мы познакомились, он учился на инженера. Мне было двадцать шесть, а ему — двадцать пять.

— Сколько же тебе было, когда ты начала преподавать? — спросил он.

— Давай прикинем, — сказала она. — Я начала в Тампе, штат Флорида. В 1943 году. Помню это потому, что как раз в тот месяц, когда я впервые получила свой класс, шла Сталинградская битва. Мне было девятнадцать.

— А когда начала преподавать в школе Хобарта?

— В сорок пятом, значит, в двадцать один год.

Итак, она ровно на десять лет старше, чем он. Сейчас ей тридцать четыре. Примерно так он и думал.

— С тех пор я не видела никого из этого маленького народца, — сказала Сьюзан. — Они просто исчезли. Тринадцать лет назад… теперь они должны быть почти взрослыми; им тогда было лет по одиннадцать, значит, сейчас им стало по двадцать четыре. Уже поженились, кое у кого и дети есть. — На ее лице появилось задумчивое выражение. — Дети некоторых из них могли уже начать ходить в школу. Хотя это, наверное, преувеличение. Но заставляет остановиться и подумать.

— Тринадцать лет между одиннадцатью и двадцатью четырьмя — это очень длинный срок, — заметил он.

— И очень важный. Но вот я, когда оглядываюсь назад, особых изменений в себе вроде бы и не замечаю. Что двадцать один, что тридцать четыре. Хотя мне не следует так говорить. У меня ведь есть Тэффи, и я дважды была замужем и дважды разводилась! То есть я не хочу сказать, что перемен не было. Но чувствую я себя все так же. Не ощущаю, чтобы я за это время как-нибудь изменилась внутри. Вот выгляжу, наверное, по-другому.

Она вернулась на прежнюю страницу, чтобы снова посмотреть на свой снимок, сделанный в 1945 году.

— Не думаю, что сейчас ты выглядишь иначе, — сказал он. И так оно, конечно, и было.

— Спасибо, — сказала она. — Очень милый комплимент.

— Я серьезно, — сказал он.

Сьюзан закрыла альбом.

— Чувствую себя опустошенной. Я не имею в виду, что прямо сейчас — нет, в общем и целом, за последние годы. Когда два брака идут прахом… всегда спрашиваешь, не твоя ли в этом вина. Знаю, что моя. Пит говорил, что я только и знаю, что переживать да беспокоиться, а Уолт такого не говорил, но вполне мог сказать то же самое; он говорил, что я все воспринимаю как кризис. Говорил, что у меня кризисный менталитет. Я каждую минуту опасаюсь какого-нибудь бедствия. Как Хенни Пенни. Падает небо… ты помнишь?

— Да, — сказал он.

— И оба они говорили, что тем же самым я наделяю и Тэффи… — Повернувшись к нему, она сказала с настойчивостью в голосе: — Вот почему мне нужен рядом такой человек, который был бы весел, добродушен и легко мог бы со всем справляться. Такой, как ты.

— Я не думаю, что ты так уж влияла на Тэффи, — сказал он, думая про себя, что она, если на то пошло, терроризировала его целый год и оставила в его сознании неизгладимый отпечаток, но он все же всплыл на поверхность, преодолел подавленность и достиг взрослости с оптимистичным настроем. Разве это не доказывает, что она не причинила ему никакого реального вреда? Конечно, подумал он, мне, может, просто повезло. А может, подумал он вслед за этим, какая-то душевная рана во мне и присутствует, где-то глубоко под поверхностью. Я просто этого не знаю. Никогда этого не ощущал.

В половине двенадцатого Сьюзан пожелала ему спокойной ночи и оправилась принять ванну, чтобы затем лечь спать.

Он в одиночестве сидел в гостиной, глядя по телевизору какой-то старый фильм.

Я вернулся в Монтарио, думал он. Нет, не совсем в Монтарио. На самом деле это Бойсе. Но для него это было одним и тем же — местом, откуда он родом.

Однако никакого уныния он не чувствовал. Все было совершенно по-другому. Он был уже далеко от тех давних дней, от его бытности учеником средней школы, когда он складывал газеты и бросал их на террасы… или, еще раньше, играл в шарики после школы и смотрел «Хауди Дуди»[5] по телевизору с трехдюймовым экраном в семейной гостиной, пока его старший брат Фрэнк возился на заднем крыльце с водой из пруда для своего микроскопа.

Это заставило его задуматься о Фрэнке.

Его старший брат Фрэнк работает теперь химиком-исследователем в химической компании в Цинциннати. Он окончил Университет Уэйна в Детройте, на стипендию, предоставленную мыловаренной компанией. Фрэнк женат, и у него имеется трехлетний ребенок. Сколько же лет самому Фрэнку? Что-то около двадцати шести. И он владеет домом и машиной — или выплачивает за них кредит. Так что Фрэнк добился успеха, по всем стандартам; он работает по профессии, занимается тем, что всю жизнь доставляло ему удовольствие… Он талантлив, сметлив, умел, когда-нибудь он станет публиковаться в научных журналах. У него великое будущее; да что там, великое настоящее. В школе Фрэнк был настоящей звездой. Брюс помнил, как тот расхаживал в своих теннисных туфлях и слаксах, с зачесанными назад и смазанными бриолином волосами, с сияющей безукоризненной кожей. Он делал ручкой каждому встречному, блистал на школьных танцах и непрерывно избирался то туда, то сюда. Постоянно ходил с Людмилой Медоуленд, блондинкой, которую старшеклассники избрали «Мисс Монтарио» для выпускного карнавала 1948 года. На параде, состоявшемся десятого июня, она проехала по Хилл-стрит на плоту, сделанном из картофеля, держа в руках знамя с надписью: ПОБЕЖДАЙ, ШКОЛА МОНТАРИО, ПОБЕЖДАЙ! Директор средней школы Монтарио обменялся рукопожатиями с ней и с Фрэнком, и фотография их троих появилась в «Газетт», той самой газете, охапки которой приходилось волочить Брюсу, складывая каждый экземпляр и швыряя, складывая и швыряя, — изо дня в день, целых два года.

Всю жизнь все окружающие долдонили ему, что его брат Фрэнк очень способный.

Очевидно, подумал он, так оно и есть. Посмотри, где сейчас Фрэнк. И посмотри, где ты сам.

Но, как он ни старался, ему не удалось вызвать у себя чувство уныния. Мне это нравится, думал он. Я от этого заряжаюсь… меня к этому по-настоящему влечет. В этом есть что-то удовлетворяющее, некий порядок. Единство. То, что некто из его детства смог притянуть его обратно вот таким образом, внушало ему чувство, что все эти годы не прошли даром. В те давние дни он, естественно, ничем не мог себе помочь. После школы все кидали шарики, и он тоже их кидал. В субботу после полудня все стояли в очереди за билетами на детский сеанс в кинотеатре «Люксор», и он тоже туда шел, какой бы паршивый фильм ни крутили. Эти рутинные и никчемные годы были настолько тягостны, что время от времени он отчаивался. Для чего все это было? Что он из этого получал? Ясное дело, ничего.

Практически единственное событие в первые пятнадцать лет его жизни, имевшее для него в то время какое-то значение, произошло совершенно случайно. В «Газетт» было напечатано объявление о рассылке по почте пластинок с великими симфоническими шедеврами в обмен на купоны, вырезанные из ежедневных выпусков. Поскольку он был разносчиком, у него было доступ к этим купонам, так что он собрал их целую кучу и отправил в Иллинойс, а примерно через месяц получил по почте плоский пакет, завернутый в коричневую бумагу и оклеенный лентой. Вскрыв его, он обнаружил картонный футляр с тремя двенадцатидюймовыми пластинками. Наклейки на пластинках были голубыми, и на них значилось только «Величайшие симфонии мира», без указания названия оркестра и имени дирижера. Этот конкретный набор пластинок — у него не было альбома, только бумажные конверты-вкладыши — оказался симфонией № 99 Гайдна. Он проигрывал его на своем настольном проигрывателе, который получил в подарок на Рождество, когда учился в средних классах. Прежде его музыкальный вкус простирался до Спайка Джонса, да и после остался более или менее таким же. Но эта именно симфония оказала на него огромное воздействие, пробрала его до мозга костей. Он проигрывал эти три пластинки, пока они не побелели и не истерлись так, что вместо музыки стало слышаться только громкое шипение.