Мальчик и девочка - Галина Щербакова

Мама выпила лекарство и еще полчашки чая, снова печалясь, что нет лимона.

— Во рту противно, — жаловалась она. — Хочется чего-то кислого.

— Я пойду куплю, — сказал он.

Лимоны продавали возле автобусной остановки вместе с луком и картошкой. Лимоны лежали с краю. Он взял с собой газетку. Он закрыл свою правую руку газетой, когда брал самый крайний лимон. Это было легко и нестыдно. Возвращаясь, он думал об этом, всячески возбуждая в себе стыд. Но не сумел. Он пришел домой с ощущением собственной порочности.

Чай с лимоном мама выпила жадно, а кружок лимона высосала до тряпочности корки.

Мальчик залил грязное белье водой. Потом он давал таблетки маме и Дине. Потом втирал в Дину мазь. Вечером, развешивая на веревке неумело постиранное белье, он услышал звук машины. По тропинке к дому шел Реторта. Мальчик пошел ему наперерез, боясь встречи его с мамой.

— Я за техникой, — сказал Реторта. И, подумав, спросил: — Что тут у вас произошло?

— Не знаю, меня не было дома, — ответил мальчик.

— Чертово бабье! — проворчал Реторта.

— Я сейчас все вам вынесу. Дело в том, что мама заболела, была неотложка…

— Лучше меня не видеть, — засмеялся Реторта, — хотя я и ни при чем.

— Ей лучше никого не видеть. У нее мозговые явления.

— Та тоже лежит с приступом. Учительница старая твоя. Стенокардия. Хотелось бы знать, что они за несколько часов не успели поделить. Ладно, неси!

Реторта сел на пенек, который остался от сломанной в бурю сосны. Мальчик пошел на террасу. Мама дремала, свернувшись калачиком, а до этого все время лежала плоско, на спине. Он посчитал это хорошим признаком — желание изменить позу, желание движения. Он вынес сначала телевизор, потом видак, потом комбайн. Он приносил все на пенек, а Реторта нес дальше в машину. Получилось тихо и спокойно.

Уже провожая гостя у калитки, мальчик сказал:

— Передавайте Дине Ивановне привет и скажите, что я желаю ей здоровья.

— Да, она хорошая девка, — сказал Реторта. — Что и удивительно. Скандал и прочее…

— Мама из-за этого тоже рухнула, — сказал мальчик. — Я не знаю, насколько это прилично… Даже, может, совсем неприлично… Но я хотел попросить у вас взаймы. Я сегодня все деньги истратил на лекарства, а папа приедет послезавтра. А у меня еще и больная собака.

Надо сказать, что, как только раздался звук машины, Дина спряталась под крыльцо и лежала там замерев.

— Да! Дина мне говорила, что началось все с собаки.

— Можно сказать и так, — медленно ответил мальчик, наблюдая просветление лица Реторты, постигшего тайну, которая не давала ему покоя. Тайна — больная приблудная собака. Он может понять возгорание скандала на этой почве. Может.

— Это Дина ее привадила? — спросил он у мальчика.

— Можно сказать и так, — совсем уж медленно ответил мальчик. «Это правильная ложь, — думал он. — Ведь правда ни в коем разе здесь не годится, потому что может принести только зло». Второе открытие за день. Кража — добро. Ложь — добро.

— На лекарство ушли все мамины отпускные. А ветеринарка сделала укол в долг…

— Сколько тебе надо? — спросил Реторта. — Сто рублей? Сто долларов? Определи сумму. — Ему нравилась ситуация, в которой он может, приехав, нарисоваться перед Диной. Он ей скажет, что ею приваженная собака его деньгами вылечена. Красиво, девушка, или?

— Так сколько? — повтори Реторта, доставая бумажник. — Я выше бабьих скандалов, у нас с тобой мужские дела, верно? — Он шелестел бумажками. Достал сто рублей. Еще сто. Еще…

— Достаточно?

Мальчик тяжело вздохнул.

— Дайте пятьсот, — сказал он.

— Ну ладно, — вздохнул уже Реторта, — крутись, выживай!

— Спасибо! — ответил мальчик. — Я просто не знал, что делать.

— А я знаю, — сказал мужчина. — Поможешь Дине с кабинетным оборудованием. Там его до фига. Не таскать же ей самой. Будешь такелажником.

— Да! — радостно сказал мальчик, но чуть-чуть перебрал в эмоции. Реторта как бы учувствовал некое количество страсти, которое не могло никоим образом соответствовать грузо-разгрузочным работам. Он посмотрел на мальчика тяжелым подозрительным глазом и не увидел ни-че-го. Худенький высокий юноша держал в руках деньги, и пальцы у него дрожали.

— Цуцик ты еще! — засмеялся Реторта. — А жизнь со всей своей подлостью только начинает подбираться к горлышку… Я это помню по себе. Самое гнусное время твое — уже не дитя, но еще и не мужик. Существование в промежности. — Реторта громко захохотал над собственным определением.

Отхохотав, уехал.

Дина вылезла из-под крыльца. Мальчик снял налипшие на нее листья, хвоинки, паутину. Собака положила ему голову на колени и смотрела ему в глаза.

— Все будет хорошо, — говорил ей мальчик. — Ты выздоровеешь, станешь сильной и красивой, я заберу тебя в город. Пошли посмотрим на маму.

Мама лежала уже на другом боку, и видно было, что спится ей крепко, покойно.

Дяди не было. Куда-то он делся, но, прислоненной к чайнику, стояла ее детская фотография, на которой черным фломастером было написано: «Я изувечу тебя, гадина».

«Еще один документ», — спокойно подумала девочка, поднимая с пола половинки своей кофточки. Вместе с фотографией она все сложила в пакет. «Спину предъявляю лично», — додумала она до конца план защиты от всего последующего. Но, боже, насколько же неинтересна была ее собственная история!

Итак, картина нарисована, дядя изгнан, улики собраны. Девочка поняла, что хочет есть. Она одну за другой открывала на плите крышки. Вермишелевый суп. От него у нее сводило скулы. Кусок мяса из супа отдельно как гарнир к холодной картошке. Она отрезала мясо, положила его на кусок хлеба, посолила, погорчила и вышла с ним на крыльцо.

Было тихо. Только какая-то птица пистолетно выщелкивала свою песню. Девочка подумала, какие они разные, птицы. Есть пулеметчики, есть стукачи, есть квакуши, легкомысленные чирикалки, птичья попса, и только один из них — соловей. Девочка вообще-то думала о любви, потому что ее оказалось многовато для одного дня и такого маленького пространства. Почему-то остро по сердцу полоснула ненависть к мальчику, которого она вообще не считала мужчиной, но и он ее тоже не считал женщиной, он не увидел ее в упор ни сейчас, ни в прошлом году, ни в позапрошлом, когда они были совсем маленькие и кидались мячиками. Ненависть по-гадючьи замерла где-то в районе сердечного желудочка и смотрела оттуда острым зеленым глазом. Девочка знала свойства ненависти откладывать яйца, из которых потом, несмотря ни на какие обстоятельства, выползали змеюки и змеючки, и ты становился полон ими, и тогда уже годился чайник с кипятком или что там еще. Мальчик, хоть и сволочь по отношению к ней, не заслуживал этого, и девочка топнула на гадюку, и та растворилась по закону победы добра над злом. Девочка давно знала: зла много не потому, что оно могуче, а потому, что мало тех, кто хочет на пакостника топнуть ногой. И она стала догадываться, что человеку со злом как бы сподручнее, естественнее — видимо, человек сделан из мяса зла. Он, человек, ни за что в этом не признается, он воображает о себе черт-те что. На самом же деле — обыкновенная гадюка, на которую надо топнуть или прищемить ей шейку. Она знала, что сама была злая девочка, что ее не очень любили, но только она знала, насколько могла быть хуже, если б захотела. Поэтому она прогнала ненависть к мальчику. Почему-то вспомнилось, что на какой-то могиле написано: «Спешите делать добро». Об этом им рассказал очень старый учитель, который заменял их литераторшу на одном уроке. От себя он добавил: «Чистому все чисто». Они так отвратительно тогда себя вели, как свиньи, орали, кидались ластиками, кто-то даже пукнул, а старик — ему лет сто, наверное, — рассказывал им про Пушкина, как в последние годы его доводили, и она выкрикнула: «Как мы вас?» «Глупое дитя, — ответил он, — нашла гению сравнение. Но знай: чистому все чисто». И они ржали весь день, пачкая друг друга и на все голоса повторяя: «Чистому все чисто». Стыдно ей стало уже дома. Просто шла из кухни в комнату и ощутила страшный, как ужас, стыд. Пыталась рассказать матери, но та заорала: «Его еще пускают в школу, этого старого маразматика? Это же просто преступление! Представляю, какую лапшу он вам вешал на уши». И тогда девочке стало стыдно за мать, а потом — и за отца, которому мать рассказала, что этот старик-учитель из сидельцев и стоял на учете в психушке, потому что когда-то давным-давно дал пощечину ученику. Девочка ощутила жар в щеках, потому что посчитала, что ей тоже полагалась пощечина Потом она долго не могла уснуть, потому что забыла, что же тогда сказал старик, отчего они все пришли в идиотическое неистовство. А теперь вспомнила. Это было «спешите делать добро» и «чистому все чисто».

Приехала мама, спросила, где дядя.

— Откуда я знаю? — ответила девочка. — Поспал и ушел.

— Ты ему не хамила? — мать смотрела очень подозрительно.