Зимний сон - Кензо Китаката

Новая дорога была травянистой. Трава уже начала темнеть, и она не казалась мне вязкой. Сам маршрут оказался несколько длиннее прежнего, но тут было меньше впадин и подъемов.

Из того факта, что я изменил маршрут, еще не следует, что я сам переменился. Я оставался все тем же эксцентричным художником, который проводит зиму в горной хижине.

Теперь вместо насыщенных красок осени горы укутывали краски зимы. Это было хорошо заметно по утрам. Обманчивые цвета быстро таяли. И все равно на бегу я смотрел только на землю.

Теперь я часто поднимался в мастерскую. После пробежки я принимал душ и почти час проводил в мастерской. Потом шел обедать, возвращался и подолгу простаивал перед холстом, до самого ужина.

В последнюю неделю ноября меня стало посещать новое желание: бросить «сотку». Я никак не мог решить, продолжать работу или уже не стоит. В итоге я позвонил в токийскую галерею.

В тот же день приехал владелец галереи и забрал полотно. Прежде я намеревался продать картину владельцу хижины. Теперь было чувство, что работа завершена. И все-таки я остался в хижине и попросил владельца галереи доставить мне свежих красок и холстов.

Три дня спустя, после того как забрали полотно, объявилась Нацуэ. Она поднялась в мастерскую, испустила некое подобие вопля и сбежала вниз. На подрамник был натянут девственно чистый холст.

– Мог хотя бы обмолвиться.

– О чем?

– О том, что закончил картину.

– Картина не готова. Я ее бросил как есть. Если бы она осталась здесь стоять, я бы позвал мусорщика и попросил ее выбросить.

Уже в четвертый раз Нацуэ приехала, чтобы со мной переспать. Первые три раза я ничего не чувствовал.

– Отлично. Я и так уже махнула на нее рукой.

Нацуэ состроила гримаску.

Я строгал ножом кусочек сухой древесины. Я уже изготовил несколько тонких лучинок, сантиметров по тридцать длиной, и подумывал использовать их вместо мастихина. Наконец-то нашлось применение моему ножику.

Когда я пользовался мастихином, во главе всего остального стояла техника. Было слишком тонко, слишком зыбко. А выточенная из древесины палочка давала более чистую, ровную линию. Я об этом и не догадывался, пока не попробовал.

– Когда начнешь следующую картину?

– Пока не собирался рисовать.

– Но я же видела, холст уже натянут.

– Сначала мне надо кое-что попробовать.

Нацуэ прикусила язычок. Наверно, она общалась со мной, как с домашней зверушкой, которая ни за что не слушается. Мне же с ней разговаривать нравилось. Она постоянно наводила меня на мысль, что я что-то упускаю.

Впрочем, решать что-нибудь по поводу этих «упущений» мне не хотелось.

– Тебе не надоело обедать на вилле? Не надоела здешняя стряпня?

Нацуэ сменила тему.

– С чего бы?

– Меню однообразное.

– В тюрьме тоже меню не обновляли.

Гостья снова примолкла. Я выточил более дюжины стеков. Они были не такими гибкими, как мастихин, и от вытачивания только истончались.

– Чего тебе хочется?

– Поймать цвет иллюзий.

– В каком смысле?

– Иллюзии бесцветны. Кажется, что у них есть цвет, но определить его невозможно. Ну, я так их воспринимаю. Я хочу уловить этот цвет.

– С тобой сплошные проблемы.

– Просто тебе нравится их себе создавать.

– Давай поговорим начистоту. Я хочу продавать картины и получать за них деньги. Тебя это, похоже, не беспокоит? У тебя одна забота – рисовать. Я правильно понимаю?

– Ну, можно так выразиться.

– Мне надо только одно: продавать картины. Почему бы не совместить оба дела и прийти к взаимопониманию?

– Ты, я вижу, считаешь меня полным идиотом. Послушай меня. Я буду рисовать картины, даже если ты не продашь ни одной. Но если я не подхожу к холсту, ты не продаешь. И даже если я рисую, это еще не значит, что ты будешь это продавать.

– Все верно, совершенно правильно. Теперь я тебя спрошу: как нам поступить?

– Стань моей рабыней.

– Если я соглашусь, ты будешь рисовать?

– Надежды и ожидания – все это тщетно для раба. Вот что такое быть рабыней.

Нацуэ смолчала.

– Пытаюсь нащупать твои слабые места. Должны же они у тебя быть.

– Да, нелегко будет манипулировать мужчиной, который убил человека и за это отсидел.

– Непробиваемая логика. Неувязочка вышла. При такой способности выстраивать логические цепи, да совершить такой нелогичный поступок, как убийство…

– Иногда цепи замыкает.

Нацуэ рассмеялась. Я все строгал деревяшку. У меня набралась уже приличная куча стружек. Кинуть в очаг – здорово полыхнет.

– Я пошла.

– А в постель? Разве ты не за этим явилась?

– Остынь, просто решила подразнить.

– Не понимаю, что для тебя значит «дразнить».

– Не понимаешь, да? Я не ухожу. Просто у меня в городе кое-какие дела. Вернее сказать, я нашла себе занятие. Работы завал, из Токио не вырваться.

– Что ж, уверен, ты там времени не теряешь, в Токио. Куй железо, пока горячо.

– Да уж некогда отдыхать.

– Работа есть работа.

Я закончил выстругивать очередной стек. Собрал в кучу стружки, бросил их в очаг и поджег. Огонь мгновенно разгорелся.

Хотя Нацуэ сказала, что собирается уходить, никаких попыток к тому она не предпринимала. И даже напротив. Достала из холодильника банку пива и принялась пить. Я выбросил в очаг все стружки, подложил два поленца. Пламя быстро охватило сухую древесину.

– Я когда маленькая была, пыталась получить все, что мне хотелось. А потом ломала игрушку, чтобы она никому не досталась. Когда не могла сломать, молила Бога, чтобы она сломалась, пусть хоть самую чуточку.

– Ты меня пугаешь.

– Но я выросла и поняла: много в жизни такого, чего я никогда не получу, и еще больше того, что не смогу сломать. Так вот сейчас я снова будто стала девочкой.

– Тогда забери свои мольбы. Меня ты не получишь и не сломаешь.

– Странно, да? У нас ведь проблема не с деньгами. Просто мне хочется найти с тобой какую-то связь. Ты пишешь, я продаю. Наверно, это единственное, за что я могу зацепиться.

– Сказать можно что угодно, ведь правда? Слова, слова… Только если начинаешь повторять ложь, сама, гляди, в нее поверишь.

– А живопись?

– Тут все по-другому. Ты никого не пытаешься убедить.

Нацуэ сложила ноги на диване. На улице начало смеркаться, в комнате стало темно. Огонь отбрасывал блики налицо Нацуэ.

– Расскажи, каково это, убить человека.

– Не могу.

– Это приятно?

– Нет. Это просто выражение твоих сиюминутных чувств.

– Ты выпил, ввязался в драку и нанес человеку смертельные увечья. У него был нож, поэтому на суде встал вопрос о том, что ты превысил пределы необходимой самообороны. Ты сказал, что намеревался совершить убийство. Адвокат пытался тебя остановить, но ты не обращал на него внимания.

– Я действительно хотел убить.

– С самого начала?

– С того момента, как отобрал у него нож.

– Иными словами, это был импульс, а не намерение, которое ты долго вынашивал в голове.

На лице Нацуэ плясали багровые отсветы пламени – говорила ли она, молчала ли. Сжимая в руке бокал, она смотрела на огонь.

Я тоже что-то видел. Убийство. Пожирание чужой жизни. Я определенно что-то понял. Жизнь. Если выражать в словах, это именно жизнь. Тогда мне казалось, что я хочу нарисовать это нечто. Я точно помню, что меня посетила такая мысль.

После первых двух-трех дней в тюрьме меня снова начало преследовать ощущение, что по ладоням сочится чужая кровь. Стоял конец мая, воздух был теплый и влажный. Я все тер ладони, но ощущение не проходило.

– Пойдем в постель.

– Передумал. Типично по-женски.

– Я хотел тебя подразнить, но уже заволновался, что ты про меня забыла.

Нацуэ, не шелохнувшись, продолжала пить пиво.

4

Мне позвонил Номура.

Он сказал, что картина, которую я передал галерее, вызвала в Токио сенсацию.

– Что тебе надо, Номура. Я ведь тебе как убийца интересен, а на картины тебе чихать.

– В последнее время много о тебе думал, ну и решил в галерею сходить. Там твое полотно выставили, сотого формата. Народ валом валит посмотреть. Я там недолго был, но и то поразился, сколько желающих.

– Его уже продали.

– Просто я понял: пока не пойму твои картины, не пойму тебя как человека.

– Ах, так дело в понимании.

– В том смысле, чтобы самому прочувствовать. Не для того чтобы трещать о тебе для других.

– Подумываешь написать книгу?

– Совершенно верно. А сначала я должен хотя бы тебя понять.

– Говоришь загадками, теперь я тебя не понимаю.

– Да нет, ты все превосходно понимаешь. Но не понимаешь меня.

– Приношу извинения. Я об этом как-то не подумал. Я когда взял трубку, все ломал голову, кто ты вообще такой.

– У меня назревает такой материал, а я достучаться до тебя не могу. Ты только отдаляешься. Да и откройся ты – кто знает, что там выйдет на поверку.

– Зачем вообще писать обо мне книгу?