Первый удар (сборник) - Сергей Анисимов

– Смотри, Степан. Хорошо смотри. Ить вот оно как, мог он человеком быть, а выбрал – нелюдем стать и людей резать. А нелюдю – и смерть нелюдская. Ни похорон ему, ни дна ни покрышки.

Старый Константин рассказывал внуку все, не скрывая секретов. От него первого Степан узнал, как надо правильно убивать и как правильно жить, так, чтобы глаза от людей не прятать.

– К примеру, как оно, – учил дед, пока снаряжал патроны или подшивал драную об ветки одежду, – иной человек – дрянь гнилая, и Лесному не всякому в подметки сгодится. И наоборот – вот те же альвы или мавки. Они живут и нас не трогают. И мы с имя в ладу должны жить. Ежели то не черные альвы, Степка. Тех опасаться надо, ненавидят они людей. Коли встретится такой – бей первым, но и по сторонам гляди – они поодиночке не ходят.

– А те, что не черные? – спрашивал внук.

– С теми я сам в последнюю турецкую войну плечом к плечу в разведке служил. Из нас таких, у кого ни кола ни двора, ни царя в башке, собрали отряд «охотников» – для ночных действий, значит. Плохо башибузукам турецким спалось, пока с нами альвы ходили. Быстрые они и бесшумные – проскользнут там, где человеку и пути-то не видится. Только все одно – нелюдская у них суть, жестокие очень. Пленных не берут, и не дай Господь к ним в руки врагом попасться. Смертную муку примешь, неделю умирать будешь, а они рядом петь на своем языке и смеяться будут. Понять их трудно. Но если один раз понял, и они тебя за своего приняли – навек своим будешь.

– А ты им свой, дед? – поинтересовался как-то Степан. Константин Егорыч долго молчал, сплевывал табачной слюной на траву. Потом поерошил бороду и ответил задумчиво:

– Это как сказать… Кому вроде как и за своего сойду.

Весь день после этого он ходил и что-то бормотал про себя.

А вечером подозвал Степана, который на улице у заимки возился с капканом, и сказал решительно:

– Собирайся, внук. Пойдем. Хочу тебя показать кое-кому.

Они шли всю ночь, петляя по одному деду ведомым приметам и тропкам. А потом и вовсе пошло бездорожье, пришлось перелазить через рухнувшие стволы и продираться сквозь спутанные ветви. Только к рассвету они вышли на удивительно чистую поляну, трава на которой росла словно бы вся одного размера. Дед оставил Степана посередине, а сам исчез на другом краю леса, кинув напоследок короткое «жди».

Усталый Степка и не заметил, как задремал. Спал он крепко, но проснулся – словно внутри толкнулась пружина. Затуманенная голова еще не успела ничего сообразить, а тело уже вскинулось на четвереньки, рука нашарила кинжал.

– У него хорошее чутье, Охотник, – тихий, шипящий голос раздался сзади совсем рядом. Парнишка суматошно крутанулся, полоснул впереди себя острием. Потом замер.

В двух шагах от него стоял альв. В непонятной зеленой одежде, висящей лоскутами, с ножом, который он небрежно крутил на ремешке. Смотрел на Степана холодно и равнодушно, чуть морщился от запаха дедовской махры. Дед стоял рядом и привычно усмехался.

– Зачем ты его привел? – спросил альв.

– А то сам не понимаешь?

– Хочешь, чтобы я научил… Охотник, ты понимаешь, чего хочешь? Нам запрещается это. Нас и без того мало, а если люди узнают…

– Не узнают, – твердо сказал дед.

– Чего ради? – вскинулся альв. Нож мгновенно исчез из его пальцев.

– Того. Ты помнишь егеря, который тебя, Сурраль, третьей зимой спас от гулей? Это его сын.

Альв замер неподвижно. Потом мазнул по лицу Степана черными зрачками, отвернулся.

– Да. Ты прав. Это мой кровный долг.

– Иди с ним, внук, – сказал дед. – Иди. Надо тебе узнать больше. Я вот староват уже, а он…

Степка узнал позже – «он» возраста не имеет. Сколько в этих лесах жил Сурраль, не было известно никому. Но с тех пор Степан Нефедов проводил с альвом почти все время. Три года подряд он жил, спал и дышал так, как ему тихим голосом приказывал безжалостный воспитатель, кроивший тело юноши по своему разумению. Писать, читать и уважать Советскую власть его научили сельская учительница и дед. Не научили только верить в бога – наверно, и тут виною всему был альв Сурраль: трудновато верить в то, чего не можешь увидеть сам, когда рядом – вон они, чудеса.

Потом альв исчез. Ушел однажды и сгинул, растворился в лесах, словно бы и не было никогда его рядом. Куда ушел, не смог сказать и дед. От него на память ученику остался только костяной нож, да шрамы на всем теле, которые от этого ножа и появились, – Сурраль всегда повторял, что тренировка без крови не имеет смысла.

А потом началась война.

Степан, которому только-только стукнуло девятнадцать, в военкомат поехал сразу же, как по репродуктору, прибитому на столбе у сельсовета, прочитали приказ о мобилизации. Даже хотел со своей винтовкой, но Константин Егорыч не дал.

– Ружье, Степка, тебе там дадут. Ружей на войне много – только стреляй… Главное, стреляй метко. Или ты его, или он тебя.

Напоследок, у поезда, дед повесил внуку на шею свой медный крест да бабкин оберег. Бабушка Авдотья солдата не провожала – уж так повелось в роду Нефедовых, что на опасное дело мужики испокон веку уходили не оборачиваясь и не слыша причитаний за спиной. Так ушел и рядовой Степан Нефедов, махнул деду рукой и запрыгнул в теплушку. Не зная еще, что воевать ему придется без передышки долгих пятнадцать лет.

…Старшина Степан Нефедов поднял голову. В коридоре простучали шаги, дверь приоткрылась и в нее просунулась голова Сашки Ерохина из комендантского взвода.

– Товарищ старшина, я вам принес… Водки, как просили.

Нефедов принял газетный сверток, развернул бумагу, поставил на стол зеленую бутылку. Нашарил на полке пыльный стакан, протер рукавом. Содрал пробку с бутылки и налил водки сразу по рубчик. Поднял стакан и с выдохом проглотил обжигающую жидкость в три глотка. Закашлялся и вытер глаза.

Не пил Степан с самой юности. Вначале запрещал дед, потом отучил Сурраль, говоривший, что пьяного в лесу по запаху не найдет только слепой безногий волк. На войне тоже как-то не до того было. Но сейчас старшина пил водку, словно в стакане была обычная вода. Пил, и легче ему не становилось.

За окном смеркалось. Уже давно простучал колесами и ушел эшелон, увозя конвойную команду. Начальник эшелона сунулся было к коменданту, но Ерохин его не пустил, как тот ни ругался и ни грозил рапортом по начальству. Под конец приезжий покрыл всех матом и уехал ни с чем.

Степан сидел и глядел на пустую бутылку. Мыслей не было, только тяжесть где-то там, на месте сердца. Поэтому он и не услышал сразу, как бесшумно отворилась обычно скрипучая дверь. Обернулся, роняя стул, только тогда, когда на плечо легла узкая ладонь.

– Ты разве совсем постарел, ученик, что разрешаешь так подкрадываться?