Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца - Константин Тарасов

Мы с Федотычем еще проговорили несколько минут, а затем я сел на Орлика и уехал.

Вскоре я сидел возле плотины. Шумела вода, отблескивал в лунном свете пруд. Душа моя ликовала. С нетерпением слушал я тишину, ожидая сигнала. Но только спустя полчаса на противоположном берегу прозвучал легкий свист.

Мы встретились.

Счастливые мятежники пустились рассказывать свои приключения: и как Иван пластом лежал у плетня, и как влез на сарай, и как серпом резал солому, и упал к Августу, как Август растерялся, и как пробирались кругом деревни, боясь пикета — обидно было бы, покинув сарай, вновь туда вернуться.

— Мы обязаны вам жизнью, — сказал Август. — Будет случай расплатимся. И прошу извинить меня — я был несправедливо груб, но я и думать не мог… Вы хотели поговорить. О чем?

— О Северине Володковиче. Днем вы сказали, что я сочинил бумагу, будто он сам себя убил…

— Я не повторю своих слов о том, что вы сделали это с целью. Но бумага написана, и нам странно. Видите ли, есть вещи, которые не могут оставить безучастным честного человека, каких бы политических взглядов он ни держался.

— Безусловно, есть, и много, — согласился я.

— Северин был нашим товарищем и близким другом. Вам, разумеется, это все равно. Но дело вот в чем. Мы убеждены, что вчера вечером его убили. А вы и другие офицеры подтвердили факт самоубийства, и уже никто эту выдумку не опровергнет.

— Насколько я понял обстоятельства, ваш друг стрелялся из-за несчастной любви, — сказал я. — Какая-то девушка отвергла его предложение.

— Единственная дама, которую он горячо любил, называется Отчизна, а она его не отвергала, — произнес мятежник. — Никому другому Северин свое сердце не предлагал. Но кто сказал вам про любовь?

— Господин Володкович объяснил так исправнику.

— Это можно понять, — сказал Август. — Не мог ведь отец признаться исправнику, что его сын — повстанец.

Иван, простодушная физиономия которого оборачивалась то в сторону приятеля, то ко мне, на этих словах сообщил:

— Лужин знает.

— Что знает?

— Что Северин ушел в отряд.

— Откуда же ему знать?

— А он все знает.

— Почему же он отца не трогает?

— Володкович — богатый. Откупился.

— А зачем Северин пришел домой? — спросил я Августа.

— За деньгами. Без них, сами понимаете, сколько неудобств, а нам надо уехать. Наш отряд разбили, мы две недели добирались сюда — везде войска, стража, посты казачьи: всю армию сюда стянули, сволочи! — и позавчера пришли. Северин пошел к отцу, был в усадьбе час. Старик наличными денег не имел, сказал прийти назавтра. Вчера около семи Северин отправился на свидание, и больше мы его не видали.

— Но кто мог его убить, если это убийство? — спросил я. — И зачем?

— Непонятно! — ответил Август. — Мы думали — исправник. Вы утверждаете, что не он.

— Не он, — повторил я. — Физически не мог. Да и выглядело это как самоубийство.

— Имитация, — сказал Август. — Тут необходимо следствие, а нам носа не высунуть. От петли едва ушли — благодаря вам. Не стрелять же без уверенности. А убийце радость — закрыло его это свидетельство.

— Ну, что ж, — сказал я. — Попробуем разобраться. Вы утром были в усадьбе?

— Был.

— И виделись…

— С Михалом. Он тоже сказал — застрелился. Но он, я чувствую, счел нас вымогателями, поскольку я вспомнил о деньгах, то есть не просил, но сказал, что Северин шел за деньгами.

— А зачем вы ожидали его на холме?

— Он обещал, что узнает о деньгах, и вообще побеседовать. Мы в усадьбе едва ли пять минут пробыли — исправник околачивался.

— Выходит, кроме Михала, никто не знал о месте встречи.

— Никто, — ответил Август. — И я думаю: не Михал ли Лужину подсказал?

— Но и Михал не мог застрелить, — сказал я. — Он возле меня сидел. Хорошо помню. А в какое время Северин пришел в усадьбу? Где вы поджидали его? Как долго? Видел ли вас кто-либо?

— По моим подсчетам он пришел к отцу без четверти семь. Мы с Иваном были в лесу. За прудами, если вы заметили, растет кустарник, за ним луг, а за ним лес — вот в этом лесу. Мы пробыли там до девяти. Не думаю, что нас могли видеть, мы были очень осторожны.

— А вы не помните, — спросил я, — Северин летом своих родных навещал?

— Нет, не выпадало.

— Ну, а письма, просьбы с оказией, приветы?

— Да какая там оказия! Впрочем, все могло быть, но я не припоминаю.

— А прежде вы бывали в доме Володковичей?

— Нет, никогда, я не знаком с ними.

Плохо, подумал я, значит, ничего о домашних Северина ему неизвестно. Но если и бывал бы в доме, что с того? За полгода переменились многие люди круто: кто был добр — обозлился, кто был склонен к подлости — вконец оподлел, кто прежде повстанцам "ура!" кричал — теперь боится сухую корку подать.

— Август, мне вот что непонятно, — спросил я. — Северин — помещичий сын. Какой пользы он ожидал от восстания?

— Свободы! — сказал Август. — Мы хотели свободы и правды!

— Свободы без имущества не бывает, — возразил я.

— Думалось так: крестьянам достаточные наделы земли без выкупа в полную собственность и всем равные права в республике.

— Отчего же крестьяне вас не поддерживают[9], не идут в отряды?

— Как же не идут. В нашей партии половина были крестьяне.

— А помещикам что республика обещает?

— Не о них забота, — сказал Август. — За малым исключением — все они кровососы, до такого невежества довели людей, что своей пользы не понимают. Вы говорите, в отряды не идут. Ведь запуганы, прибиты, обмануты, боятся. И оружия нет. С косой против войск — дело пустое. Выследят отряд, стрелки, драгуны окружат — в плен не берут. Я сам видел людей — по десять пятнадцать штыковых ран в теле. Звери! — сказал Август. — В последнем бою нас преследовали две стрелковые роты Ингерманландского полка и казаки. С трех сторон двойная цепь, с тыла — болото. После шести атак мы стали отступать. А некуда — голое болото, вода выше колен, кочки и ямы. Они расстреливали нас в спины. Кто пытался помочь раненому товарищу, привлекал рой пуль и падал сам. Люди тонули, захлебывались водой. Кто из раненых просил о пощаде, в того вонзали штыки. Я это видел, и Северин это видел… За болотом начинались кусты. Здесь мы встретили цепь залпом и схватились врукопашную. Все остервенели. Дрались штыками и прикладами, у кого не было ружья — бил ножом, душил солдат руками. Из наших двух плутонгов осталось в живых всего девять человек. Ненависть того дня и сегодня во мне.

— А сколько вас было? — спросил я.

— Было много. Было сто тридцать шесть.

— А пришли сюда вчетвером?

— Пришли вчетвером, и двое тут погибли. Убиты! — сказал Август.

Мы замолчали, не зная, о чем далее говорить.

— Что ж, прощайте, — сказал я. — Желаю вам удачи.

XVIII

От враждебных сторон при ведении боевых действий глупо ожидать рыцарства и человеколюбия. Да и как может быть место гуманизму, если цель боя и направлена на физическое уничтожение противника. Трудно упрекать солдат за жестокость; страх смерти, напряжение духа, гибель товарищей напрочь отбивает у них рассудительность и доброту. Но пределы беспощадного отношения к противнику существуют; их обязаны устанавливать офицеры, а для последних — высокие воинские начальники, отчужденные от личных переживаний в боевых стычках. В севастопольских рукопашных боях никто не подымал раненых французов на штыки, такой поступок вызвал бы осуждение. Но почему-то внутренние враги вызывают большее озлобление, чем внешние; к ним разрешается применять самые свирепые меры и кровожадность приветствуется. Строгий приказ "Брать в плен" обуздывает лиц, склонных к безнаказанным убийствам. Наоборот, спущенное сверху разрешение "Убивать без жалости" развязывает у непосредственных исполнителей звериные склонности.

Кровавое подавление восстания было определено уже тем, что главное в этом деле лицо — самодержец, царь Александр II — сочетало в себе глупость, трусость и жестокость. Мой осведомленный приятель рассказывал, что государь император повелел считать подавление мятежа войной и распорядился записать в своем послужном списке: "Участвовал в Польской кампании 1863–1864 годов". Соответственно, карательные действия войск стали трактоваться как боевые, и кто сомневался в правоте своих поступков — сомневаться перестал.

Но и в царском окружении разные были люди: одни — совестливые и с умом, другие — глупцы бездушные, третьи — с умом, но записные убийцы. Из последнего разряда царь и призвал себе помощников. В Западный край поехал с особыми полномочиями генерал от инфантерии, генерал-губернатор граф Муравьев. Прирожденный палач дорвался до работы и в течение года исполнил то, что не успел осуществить тридцать лет назад будучи гродненским генерал-губернатором. Подвластные ему шесть губерний превращены были в бойню. Каждые два дня совершалась смертная казнь через повешение или расстрел, каждый день двое шли в арестантские роты, трое — на каторгу, тридцать человек — этапным порядком на поселение в Сибирь. Для репрессивной акции достаточно бывало ложного доноса. За короткий срок все оппозиционное режиму население края было либо физически истреблено в столкновениях, либо лишено прав и выселено. Выселению подверглось и множество лиц, не причастных к восстанию, единою виной которых оказалось католическое вероисповедание. Тысячи людей эмигрировали. Двое из них — не без моей помощи, и сознание этого мне приятно.