Ох, охота! - Сергей Алексеев

От расстройства у доктора развился аппетит, и он с моего молчаливого согласия молотил свои вонькие колбаски, закусывал их ломтиками ветчины, нарезая ее острейшим золингеновским ножом, и выпил одну за одной банок шесть пива. И какой гад — хоть бы что-нибудь предложил своему «егерю»! Было понятно, что охоты сегодня уже не будет — дважды такое счастье не подваливает, однако светлого времени оставалось еще часа полтора, и я решил сидеть дотемна, чтоб не было потом лишних разговоров, что я до срока снял немца с лабаза и не дал ему поохотиться. Прошло около получаса, и пиво сделало свое дело, пришел срок наказания за непослушание. После адреналина и стресса гордыня с доктора слетела, он как-то виновато поглядел на меня и шепчет:

— Пи-пи. — Фразу по немецки, что-то о мочевом пузыре и снова: — Пи-пи.

Я сделал зверское лицо и конкретно поднес кулак к носу — стоит сделать пи-пи с лабаза и можно дня три на это поле не приходить. Однако на пальцах этого объяснить не мог, поэтому сказал мстительно и то, что он понимал:

— За пи-пи — штраф. Сталинград. Он взглянул дико и чуть ли не за карманы схватился. И в этот момент случилось невероятное — видно, богиня охоты Удача решила до конца испытать немца: снова треск в лесу, теперь с другой стороны, и на поле выходит еще один зверь, бурый, года на четыре, судя по большой голове, самец, и начинает кормиться сразу же от края поля. Расстояние полста метров, причем медведь сидит на заднице левым боком к нам, как в тире, правда, для того, чтобы стрелять, немцу надо сделать полоборота в мою сторону. Показываю ему пальцем — наконец-то увидел, запыхтел, опять затрясся, кое-как развернулся, а в прицел поймать зверя не может, поскольку карабин в руках пляшет и даже стучит по упору. И вдруг его тряска как-то смикшировалась, доктор отнял глаз от окуляра и совершенно трезвым голосом произнес: — Кляйне, — мол. — Нихт шиссен.

Дескать, мне нужен «гроссфатер»! А за такого маленького, до ста пятидесяти килограммов, медведя его могут в немецком клубе оштрафовать — это потом переводчик объяснил.

Тем самым он окончательно меня достал: надо же как устроено у них на Западе-вспомнит про свои деньги и от нежелания расставаться с ними даже страх проходит, переполненный мочевой пузырь успокаивается, адреналин прекращает поступать в кровь!

Ладно, кое-как досидели мы до сумерек, медведь покормился и ушел, стало тихо до звона в ушах, и только доктор уже ерзает от нетерпения. Спустились с лабаза, и тут он пристраивается к дереву делать пи-пи. Я ему опять кулак под нос — «геен нах хауз», нельзя в пределах кормовой площадки! Идем по полю наискосок, немец катится вприпрыжку так, что в рюкзачке пустые банки брякают: аккуратный, мусор с собой забрал. Все время отставал, но здесь обгоняет меня, чешет впереди, видно, невмоготу уже, боится не донести до леса. И надо же такому случиться — из темной, непроглядной кромки вдруг ломанулся медведь: тот ли, что пасся, другой ли, но так зарюхал и затрещал, что от неожиданности и я-то вздрогнул.

А немец остолбенел и под ним откровенно зажурчало.

Три дня на это поле мы потом не ходили…

Другой случай произошел с американцем, да не простым — олимпийским чемпионом по стендовой стрельбе, который приехал в Россию на глухариную охоту. Каждую весну я старался освободиться от дел, вырваться и хотя бы послушать глухаря. Покуда не проводили иностранных охот, все было проще, даже условно «свой» ток был, а тут приезжаю, а мне егеря говорят, мол, извини, американцы приехали, сначала они, а потом ты. Или, говорят, тебе-то все равно как, лишь бы на ток сходить: присоединяйся к егерю с иностранцем и топайте. Дескать, тебе интересно будет с американцем покалякать, он даже немного русский понимает. И вот мы отправились втроем: егерь Валя Лысков, ныне покойный, невысокий и крепкий такой парень, американец — этот самый олимпийский чемпион и я. Вышли вечером, километров восемь по тающим снегам пехом, остановились на ночлег уже в темноте, потому на подслух я в одиночку пошел. А токовое болото водой залило, и среди этого озера сосновая грива, где и собрались глухари. Наслушался их всласть, вернулся к костру и объясняю чемпиону, что на ток ему не пройти в ботинках, воды выше колена, и бродни свои предлагаю. Он примерил — не лезут, лапа тоже чемпионская, у Валентина же еще на два размера меньше — хоть назад возвращайся. Я ему говорю, мол, давай я утром сбегаю, добуду петуха тебе и домой пойдем. Но американец ни в какую, дескать, я заплатил деньги за удовольствие и потому сам должен отстрелять и получить его, да еще расхрабрился, поскольку к бутылке приложился и маячит, мол, выпью виски и вброд пойду: видно, не понимает, что вода ледяная и воспаление легких обеспечено.

До утра просидели у костерка, подремали, чуть свет подходим к болоту, чемпион воду потрогал и глаза вытаращил. Я остался на берегу, а Валентин — вот же проклятая егерская работа! — посадил американца на плечи и стал подходить с ним к поющему глухарю. Поднес, пальцем указал, а олимпийский чемпион — промахнулся!. С тридцати шагов по сидячему не попал! Валя его чуть в воду не сбросил от злости, и хорошо, что глухари привыкли к иносказательной русской речи, а американец не понимал ее, а то бы в ООН нажаловался. А так лопочет, мол, стресс, стресс — впервые увидел такую птицу, взволновался и рука дрогнула. Конечно, это не по глиняным тарелочкам палить. Егерь говорит, чемпиона наверху так затрясло, что у него внизу аж зубы зачакали. Поставил его Валентин на сухую гриву и показывает на пальцах, дескать, ты тут можешь охотиться, а мы домой пошли — чтоб напугать. Тот сел на камень у воды, как Аленушка, и сидит. Егерь приходит ко мне, матерится, столько времени убил, на плечах возил и в результате ничего не заработал: за каждого отстрелянного глухаря им по 50 долларов платили. И тут у нас созрел замысел, как вернуть Валентину деньги, не зря же извозчиком работал. Я зашел с другой стороны тока, отстрелял глухаря и бросил его на гриве, а Валентин растолковал чемпиону, что тот промахнуться никак не мог, значит, точно ранил, дескать, пошли искать. Повел его по гриве и нашел — все довольны, американец же по этому случаю и дабы стресс снять так принял на грудь своей самогонки, что потом под руки вели.

Я вовсе не хочу сказать, что охотники-иностранцы все такие недотепы. Встречаются вполне достойные, стреляют метко, и уезжают с трофеями, и потом даже книжки пишут, как охотились в России. Речь совсем о другом: наша страна для них, после того как поднялся «железный занавес», нечто таинственное, непознанное, отстало-таежное, где живут дикие, злобные люди. Западная пропаганда забила в их подсознание определенный и весьма стойкий стереотип мышления, повинуясь которому они испытывают легкий шок уже потому, что находятся на территории российских городов, а когда приезжают в глухомань, этот градус заметно повышается — природа дикая, люди непривычные! И вот на этот достаточно высокий уровень непроходящего стресса накладывается другой, охотничий, когда надо стрелять, и в сумме получается многовато. Кстати, однажды я наблюдал потрясающую картину общения наших детей 10–12 лет из деревни Сметанино с приехавшими туда на охоту американцами. Пошли граждане свободных США на прогулку без переводчика, встречают босых пацанов на улице и, видимо по опыту подобных контактов где-нибудь в Африке, достают металлические доллары и дают каждому. Те подачки берут, говорят «спасибо» и тут же достают из карманов кто сто, кто двестирублевые купюры (неденоминированных рублей, а коробок спичек стоил сто пятьдесят) и подают американцам. Те ошалело принимают, разглядывают и стоят с разинутыми ртами, не зная, как к этому относиться. Пацаны уходят своей дорогой, а эти скорее к переводчику, спрашивать, что это значит. После этого случая отношение к русским у американцев резко изменилось — в положительную сторону, однако для них все равно осталось загадкой, почему босоногие деревенские ребятишки ходят с такими деньгами.