Фантастика 1973-1974 - Сборник

Тростник, теплый песок, серебряная от светлого неба и звездной пыли вода в заводи; птица - та, Наденькина птица… Дроздов, выслушав меня, сказал, что все это вздор.

Стал ли я думать о Наденьке реже? Нет, наверное. Человек бывает разным. Так уж получилось, что в долгие дни - в сушь, а чаще в дожди, когда в лугах за монастырем нестерпимо синели цветы, а своды церквушки медленно летели под казавшимися неподвижными обутками, - я становился другим.

Воспоминания сделались частью меня самого, они то высвечивались вдруг в моей голове с несказанной ясностью, то гасли на время, точно засыпая.

…Мокрые свежие колокольчики мы дарили Женечке Спасской, которая ухаживала за нами в госпитале.

Сероглазая и стройная, она была такой красивой, что влюбляться в нее не имело смысла. Но осталось видение женских глаз, их доброта и строгость, реже - лукавство, но главное - доброта, которую потом учишься замечать в других глазах, в другие годы. А перед ней, и робея и восхищаясь, и часто и назойливо, возникали две совсем неважнецкие фигуры в больничных халатах - инвалид на костылях и двадцатилетний мальчик с ненужно большой охапкой мокрых синих цветов. Однажды, когда мы играли с Дроздовым в шахматы, я спросил его: - Глеб Валентинович, вы когданибудь видели тростник? Только при очень легком ветре?

– Кажется, да. А что?

– Вопрос простой: почему качаются стебли? Не гнутся, заметьте, не приклоняются к воде, а качаются. Даже при слабом, постоянном ветре.

– Ну и почему же?

– Не знаю. Но, кажется, они похожи на маятник. Только ведь вот подвесьте обычный маятник у открытой форточки, и не будет ничего такого…

– Маятники разные есть. Маятник Фроуда раскачивается даже без толчков, нужно только повесить груз на вращающуюся ось. Это совсем обычный маятник, груз - блюдце, только наверху кольцо, и продето оно в стержень, а тот крутится. И с постоянной скоростью притом… Что, к своим захотелось? На Ловать-реку, а?

Он еще спрашивал! Только вот слово “свои” звучало как-то.еще не совсем привычно. Свои… Да нет.

Так, пожалуй. Все свои, даже те, кого я недолюбливал.

…Кто-то рассказывал мне о записке, приколотой булавкой к стволику березы у околицы. На неизвестной мне, но своей дороге, у неизвестного, но своего села девичья, своя рука оставила листок из ученической тетрадки: “Дорогие бойцы! Нас гонят в рабство. Спасите”. Тогда, в госпитале, я еще не знал, что все бойцы моей части, и Женя Спасская, и раненые в госпитале, и военный инженер капитан Дроздов так и останутся навсегда. своими, близкими людьми, о ком помнить буду всегда.

Всегда, хотя раньше слова “свои” и “близкие” я понимал немного иначе.

В одну из последних моих ночей в госпитале пришел долгий необычный сон. От знакомой лесопилки за дощатым забором ветер нес, казалось, запах смолы, тепло пиленого дерева. По дороге, по которой в детстве мы бегали за малиной на опушку леса - на “малиновую поляну”, шли отец и два моих брата..

Шли мать, дядя Сергей и другой дядя, Михаил, потом мои одноклассники - Алексин, Климов и другие - все, кого можно увидеть вместе лишь во сне. У многих лица были белые - у тех, кто был мертв.

Старший брат Юрий и дядя Сергей шли вместе и молчали, они очень похожи, оба рослые и светловолосые, и лица у них белые-белые.

Их убили под Ленинградом. За ними шел Саша Алексин, пропавший без вести. Потом мой младший брат Василий, и у него было белое лицо.

Он совсем недавно на фронт ушел.

Уж мать наша по нему, по милому ее сердцу Васеньке, сколько-сколько слез пролила! Прошел Климов, живой и здоровый, молчаливый…

И вот я увидел Наденьку. Как темны ее волосы, как легка на ней солдатская шинель! Я всматриваюсь в ее лицо. Глаза у нее большие, совсем не грустные, темные, а прозрачные, как всегда. Голос ее негромок, как будто себе самой говорит:

– Залетку моего жду. Весточки все нет и нет… Не уберегла его. Мало мы были с ним. Захочет ли разыскать меня после госпиталя, вспомнит ли?… Увидеть ли мне Андрюшеньку? Догадается ли, что жду его, что нет радости желанней, чем свидеться с ним?

У нее бледное лицо. Я смотрю и смотрю на него, чтобы получше рассмотреть. Но тут что-то мешает мне. Я просыпаюсь. Палата. Утренний свет. Окно. Черный шумливый грузовичок, качнув бортами, резко выбежал за ворота, поднялся на пригорок и, застыв на мгновение и выпустив сизоватое облачко, превратился в тающую тень. Я окончательно просыпаюсь. Летучая пыль, рожденная тремя жаркими днями, обозначила в воздухе след машины, а он вызвал мысль о возвращении в часть. Вскоре меня выписали из госпиталя.

Двадцать километров… Я пройду их за четыре часа, и могу даже быстрее, много быстрее. А найду ли Наденьку?

Все живое и на нашем и на чужой берегу затаилось, и уже спят желтоспинные окуни, которые и сейчас, в августе, тоже помнят, наверное, июньские ночи. Очень приблизительно, совсем нетвердо (мне и неловко было расспрашивать) могу указать я направление, в котором ушел отдельный стрелковый батальон. В ту сторону текла река, словно указывая верную дорогу. Тростник говорил о скорой осени; днем я слышал, как прозвенел первый желтый лист. Вода же была тепла.

Я бы искупался, как прежде, только одному купаться… я подбираю слова: невесело? боязно?…

Не купаться бы мне ночью в Ловатй и раньше, если 6 однажды сама она не подошла, ко мне и не сказада: - Искупаться бы в реке, да днем нельзя, а ночью боюсь одна, может, присмотрите за мной?

И мы скрылись. Не хрустнула ветка, не качнула светлым свечным языком ночная фиалка. Возникла и пролетела ласковой птицей первая ночь. Как же давно это было!

…Наш комбат был строг и справедлив. Если б не он, очень могло статься, что Наденьке проходу бы не давали, такая она была ладная девушка. Комбат сказал:

– Прекратить. Она нам должна товарищем стать, бойцом. Если надо будет, товарищ Наденька сама разберется, кто чего стоит.

Но ни в первую, ни во вторую ночь, не говорилось нами слов, подобных тем, которые слышались мне в госпитале, во сне.

А что, если сейчас пойти берегом, не приведет ли сама река меня к ней, думал я. Трудно, конечно, рассчитывать на это - один шанс из тысячи, что я сразу, сейчас смогу ее разыскать. И все-таки… Странная мысль не покидала меня. Я даже не заметил, как ладонь моя коснулась мокрого песка: я сидел на корточках у самого берега, и мне хотелось почему-то дотянуться до тростника. Меня отделяла от него полоса темной воды шагов в пять шириной.

И тогда я увидел вдруг: тростник качался; шорох был почти неслышен, иначе я обратил бы на это внимание раньше. Высокие тонкие копья как-то дружно гнулись и выпрямлялись, сквозь их колеблющийся строй иногда высвечивались светлые пылинки звезд, упавших в воду. С необыкновенным вниманием пытался я уловить хотя бы малейшее движение воздуха. Иногда Мне казалось, что веет лёгкий ветерок. Минутой позже я убедился, что вокруг спокойно и тихо - так, как только может быть в ясную ночь самого спокойного ме; сяца года - августа. И потом, когда я пришел сегодня к реке, тростник был недвижен. Я же отлично помнил: час назад было так же вот тихо, пахло мятой…