Дневник писателя - Борис Зайцев

Эта, казалось бы, совершенно утопическая надежда удивительным образом оправдалась. Вскоре после пика своего «сюридеалистического» творчества (особенно плодотворным оказался 1930 г., когда вышли ее книги «Дельтей совсем голый», «Корова в душе», «Любовь в тюрьмах») Шуази переживает религиозный переворот, в результате которого она начинает скупать и уничтожать тиражи выпущенных ею книг. Она призналась, что написанное ею не удовлетворяет трем критериям Сократа: правда, полноценность и доброта. Шуази всецело посвятила себя психоанализу, который, как она полагала, должен внести свой вклад в человеческое счастье, и написала ряд трудов по этой теме. Историю своего обращения она изложила в книгах «Сказки для моей дочери и для других» (1946), а также «На пути к Богу вы сначала встречаете дьявола. Воспоминания, 1925–1939» (1977).

Про ревностную защиту Зайцевым святогорцев узнали на Афоне. Игумен Пантелеймонова монастыря о. Мисаил, получив фотографию Шуази, сообщил Зайцеву, что такого человека никогда не было на Афоне, а фото — поддельное. В знак благодарности и благословения он прислал писателю икону Иверской Божией Матери с надписью: «За защиту поруганного Афона» и образ Св. Пантелеймона. Об этом Зайцев не преминул упомянуть в дневниковой заметке «Вновь об Афоне».

К бедам и скорбям Афона Зайцев остался неравнодушен и впоследствии, посвятив ему около десятка заметок в 1930-1960-е гг. Характерной их особенностью является неизменное соотнесение Афона с судьбами Вселенной. В той же заметке «Вновь об Афоне», приводя письма знакомых иноков с Афона, он со скорбью сообщал о пожарах, растущей нужде, о болезнях, проникших на Святую гору. Спустя четыре года в «Афонских тучах» — заметке к годовщине землетрясения на Афоне, происшедшего в праздник Крестовоздвижения, 26 сентября 1932 г., — он напоминает, что подобные знамения на Афоне всегда свидетельствуют о «политических бурях», и связывает землетрясение с тем, что 1932-й стал самым страшным для голодной России годом[31]. В материале «Афон. К тысячелетию его» (1963) Зайцев публикует отрывки из своей книги, предваряя их заметкой, где с благодарностью вспоминает девятнадцать проведенных на Афоне дней, мысленно поклоняется его святым местам, отдает дань памяти встреченных там людей — все они перешли уже в мир иной…[32] Наконец, уже в 1969 г., за два года до кончины, восьмидесятивосьмилетний писатель вновь вспоминает Святую гору. Толчком к написанию заметки «Дни. Афон» послужило известие о новом пожаре в Пантелеймоновом монастыре. Появляются новые чеканные строки о великом смысле пребывания Афона во Вселенной: «…Афон более созерцателен и молитвен, чем действен. Молитва, за себя и за мир — выше реального врачевания. Прославление Божества, в тишине благоговейной, как бы выше действий на пользу ближнему земную». Как и все на земле, Афон подвержен скорбям, но вновь Зайцев утверждает идею о непостижимом до конца смысле страданий, которые необходимо принимать, достигая больших и больших степеней смирения: «Значит, надо было еще пострадать делу духовному в земном облике. Все это область высшего Плана. Афон же был и есть, он существует, пожары и несчастья могут его уязвлять; как и всем, ему суждено страдание <…> Но Афон независим от пожаров, нашествий иноплеменных, иконоборцев и атомных бомб — мало ли что может придумать наш милый век… Афон есть образ духовный, никаким бомбам неподсудный, а, как все живущее, бедам подверженный. Беды проходят, вечное остается. Афон остается»[33].

Столь же горячо и резко звучит публицистическое слово Зайцева в другой главе «Дневника писателя», «Крест» — отклике на похищение в Париже генерала Кутепова.

Русская эмигрантская пресса была переполнена сообщениями об этом событии. Газета «Возрождение» требовала от властей немедленно произвести обыски в советском полпредстве на рю де Гренель. Возмущались разбоем советской агентуры в Париже и французские газеты. Однако правительство, не желая обострять отношения с СССР, не приложило никаких усилий к поиску преступников.

В среде русской эмиграции отношение к Кутепову было далеко не однозначным. Но Зайцеву, лично почти не знавшему генерала, не столь важны его политические привязанности: для писателя он стал «знаменем мученичества, знаменем России распинаемой… Он не может не быть своим каждому русскому». И Зайцев призывает соотечественников молиться о страждущем собрате.

Горькой патетики исполнено слово публициста, обличающего и тех, кто распинает Россию, и тех, кто соглашается с неправыми делами. «На Кресте наша Родина» — и ничто не способно заслонить от писателя этот образ.

Зайцев всегда особенно чутко относился к страданиям за Христа, поэтому столь значима в его творчестве тема современного мученичества. И в далекой России, и в современной Франции он видит и всегда откликается на примеры реальных страданий за веру. Тема Креста, новой Голгофы остро волнует художника. Он часто пишет о том, что в нынешнее время, в XX в., как бы возвращаются времена первохристианства, когда Церковь снова становится беспощадно гонимой, а подлинные христиане бедствуют и нищенствуют, идут на страдания и смерть за исповедание своей веры. И он стремится увековечить память тех, кто принял муки от безбожных гонителей.

Трагическое событие подтолкнуло Зайцева к размышлению об исторической судьбе России, о современном ее этапе. «Годы долгой, крестной муки российской — вот подходят они к пределам». В 1930 г. Зайцев, как и многие эмигранты, еще надеется на временность советской власти, на скорый конец владычества «новых татар». С годами лишь с большей тревогой и горечью звучит вопрос: как скоро это произойдет?

Следующая часть заметки — обвинительный акт. Зайцев предъявляет факты самых чудовищных злодеяний режима, мучающего свой народ, уничтожающего святыни. Он напоминает о планомерном уничтожении крестьянства и интеллигенции, морали и религии. Именно в эти годы многие страны Европы начали устанавливать дипломатические отношения с СССР, тем самым признавая законность ее новых властей. Зайцев обличает западные страны в равнодушии к судьбе русского народа, в предательстве и попустительстве, в сотрудничестве с палачами России.

Зайцев, таким образом, диаметрально противоположно воспринимал культуру и политику Запада. Культурные традиции Франции, Италии безусловно близки художнику, но политическая деятельность правительств этих стран часто подвергалась им резкой критике.

Заметку завершают исполненные внутренней силы проникновенные слова о том, как должно существовать в присутствии зла: «А дальше идет вера. В силе — ждать. Не вечно так будет. Из скопившегося может грянуть такой гром, такая молния, что зашатается сатанинский престол. Когда это будет — не знаем. Но нас этот час должен застать бодрствующими, не расслабленными и не падшими».

Видно, как меняется стиль Зайцева. Почти нет метафор, поэтических образов. Звучит чеканное, громкое слово писателя-публициста, исполненное горькой патетики, обличающего и тех, кто распинает и терзает Россию, и тех, кто соглашается с этими неправыми делами, их «подлость и продажность». «На Кресте наша Родина» — и никакой голубой воздух Франции, никакие красоты не способны заслонить этот стоящий перед писателем «облик Креста».

ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

Исследователь литературно-критических жанров в творчестве Зайцева А. В. Яркова отмечает: «Рецензии Зайцева интересны в отношении поэтики. Придерживаясь традиционного жанрового канона, писатель создает лирические эссе, которые в ряде случаев перерастают рецензию, превращаясь в литературный портрет, исповедь, мемуарный или лирико-философский очерк. Они могут содержать мемуарные, исповедальные или публицистические включения. Метод „вчувствования“ в художественный текст, стремление уловить „душу“ писателя свидетельствует о принадлежности Зайцева к традиции импрессионистической критики начала XX века»[34].

В «Дневнике писателя» есть несколько литературно-критических разборов. «„Памяти твоей“ Георгия Пескова» — образец одного из них. Зайцев проявлял неизменное внимание к новым именам в литературе, в его наследии много благожелательных оценок и напутствий начинающим литераторам.

То, что за псевдонимом скрывается женщина, не могло не быть известным Зайцеву, но он не раскрывает псевдонима. Лишь в одном месте можно усмотреть намек на пол автора — когда критик говорит о «совершенно неженских страстях» писателя.

Темы большинства произведений Пескова связаны с революционной эпохой в России, и Зайцев строит разговор на противопоставлении творчества Пескова советской литературе, оценки которой бескомпромиссны: «Советские писатели не-духовны, даже (в большинстве) не-душевны. Изображают факты, внешность». Песков же «изображает не вещи, а человека». Зайцев называет отличительные качества прозы Пескова: изображение иной, мистической реальности, внимание к страждущим и отчаявшимся людям, постоянный интерес к силам зла.