Антиквар - Бушков Александр Александрович

– Может, это не папаша? А мужик, у которого он тачку купил? И катает по доверке?

– Кто его знает… Адрес не пробил?

– Обижаете, босс… Моментом: адресный стол на Маркса, шестьдесят два рублика… Кутеванова, дэ сорок один, кэвэ семь. Я туда скатался, походил вокруг…

– Знакомое что-то…

– Это панельные девятиэтажки у Егошинского моста. Когда-то их «Шантармаш» для себя строил. А сейчас – поди догадайся… Я в хату не совался, ясен пень, и расспрашивать не пробовал – к чему сразу с таким напором? Указаний не было…

– И правильно, пожалуй… – задумчиво протянул Смолин.

В конце концов, личность этого ботаника была не так уж и важна – дело десятое. Адрес, Шварц прав, нынче ни о чем не говорит: в наши веселые времена в неприметной квартирке на пятом этаже убогой хрущевки в насквозь пролетарском районе может обитать кто угодно, вовсе не обязательно и пролетарий – порой люди, способные себе позволить парочку «бентли», передвигаются исключительно на битом жигуле, а вместо трехэтажного коттеджа как раз и оборудуют внешне убогую квартирку на окраине. Всякое случается, глядя исключительно снаружи, ни за что не раскусишь, кто перед тобой…

– И правильно, пожалуй… – повторил Смолин. – Итак, что мы тут имеем… А имеем мы нехороший интерес к интеллигентной вдовице, которая, как собака на сене, сидит на приличной сумме… Не верится что-то, что мы сможем к этой сумме подобраться, но планы у меня другие: если не нам, так и никому. Музей так музей. Логично я рассуждаю?

– А то, – сказал Шварц, играя «Смит-Вессоном». – Чтоб никакая падла не думала, что она тут самая хитрая. И окольными путями не заграбастала живопись. Может, с Кащеем потолковать откровенно?

– Во-первых, он все же может оказаться ни при чем, – сказал Смолин, подумавши. – Мало ли какие совпадения… Ну, скажем, кто-то из преподов института искусств, будучи старым знакомым великого живописца, к вдове посылает Дашеньку с вареньем. Вполне возможно, кстати, он там преподавал и сам, старшее поколение – поголовно его друзья-кореша… А во-вторых, я с утра пытаюсь дозвониться до Кащея. Еще и потому, что у него парочка моих орденов зависла. Только домашний молчит, а по трубе он постоянно недоступен. И народ не в курсе, куда патриарх подевался.

– В Манск он подевался, паскуда, – сказал Шварц с некоторыми проблесками умственного напряжения на лице. – Крепко он там к кому-то присосался, хорошие доски возит, а я до сих пор не вычислил, от кого…

– Ну, посмотрим, – сказал Смолин. – Если в Манске, значит, поехал он туда непременно с Ваней Жилиным, у того в Манске свой интерес, а значит…

Дверь приоткрылась, просунулась румяная щекастая физиономия, загорелая чуть ли не дочерна, с короткими пышными усами и гнутой трубочкой в зубах. По кабинету моментально распространился запах хорошего табака и спиртного.

– Здорово, жулики, – произнесла физиономия, приятно, хмельно улыбаясь. – Секреты обсуждаете или как?

– Какие там секреты… – вздохнул Смолин. – Заходи, Камрад, тебе-то мы всегда рады…

Дверь распахнулась вовсе уж широко, вслед за физиономией появился ее обладатель, невысокий крепыш в выцветшем энцефалитном костюме и надраенных хромовых сапогах – Смолин мимолетно отметил, узрев начищенные прохаря, что Слава успел уже заскочить домой, в поле-то он хромачи жалеет, кирзой обходится.

Хрен с ними, с сапогами, и дедукцией на манер Холмса. Гораздо интереснее было то, что гость нес достаточно объемистую сумку – и держал ее что-то очень уж осторожно, как будто там пребывало нечто хрупкое…

Кандидат исторических наук Слава Гонзиц (партийная кличка – Камрад) был не интеллигентом, а мужичком деловым и особой щепетильностью не парился. А потому всякий раз, возвращаясь с поля после летних археологических раскопок, приносил верным людям (то бишь Смолину) некоторую часть утаенных от Большой Науки находок – те вещички, коих, как он цинично говорил, в распоряжении означенной науки и так до хрена. Наука, считал он, свое и так возьмет: какая разница, восемьдесят шесть классических тагарских кинжалов окажется в ее распоряжении или всего семьдесят один? Все равно те, кто успел, и так защитились, описали, ввели в научный обиход; с помощью давно известных предметов научной революции все равно не устроишь, а значит, и скромный археолог может урвать от жизни некоторую толику материальных благ…

– Алкоголь есть? – вопросил Гонзиц, непринужденно располагаясь в свободном кресле, но сумку пока что не открывая.

Смолин кивнул головой Шварцу. Тот моментально извлек из стола едва початую бутылку коньячку, а Смолин выставил антикварный кидушный стаканчик и выложил пару шоколадок, разведя руками:

– Чем богаты… Мы-то за рулями…

Старательно наполнив стаканчик до краев, археолог опростал его одним глотком, повертел:

– Опять старого жида ограбил?

– Па-апрашу в моем присутствии без антисемитизма, – сказал Смолин, ухмыляясь. – Будучи, как ты помнишь, евреем…

– А, ну да, я и запамятовал… – Гонзиц наплескал себе еще, на сей раз половиночку. – Что, еще одна рюмочка приплыла?

– Да нет, из старых запасов, – сказал Смолин.

С этими серебряными стаканчиками, как иногда случается, получилась чистая комедия. Как неоднократно подчеркивалось, невозможно знать всё. Добрых лет двадцать в антикварном мире кружили эти серебряные чарочки с чернеными изображениями каких-то странноватых зданий – и их простодушно полагали обычными чарками, не особенно и хорошей работы (клейма третьеразрядных мастеров, многие из них даже в справочниках не значатся или обозначены там как «неизвестные»). А потом в одном из новых антикварных журналов бабахнула статья с цветными фотографиями – и вскинулся антикварный народ, словно получив шилом пониже спины. Оказалось, зовется эта синагогальная утварь «кидушными стаканчиками» и в заграницах ценится чрезвычайно. Вот тут вот всякий и вспомнил, сколько этих самых «стопочек» он продал за последние годы по относительно бросовой цене. В закромах отыскалось кое-что, правда – у кого парочка, у кого с полдюжины. Но все равно, если вспомнить, сколько их прошло, принеся прибыли процентов пятьдесят – в то время как, оказалось, взять можно было все пятьсот—шестьсот.

– Что лыбишься? – поинтересовался Смолин. – Али поразить чем хочешь, подземный умный крот?

– А чего ж не поразить-то… Местечко расчисть. Нет, поширше давай… Нервы крепкие? – Гонзиц, разделавшись с налитым, поднял оба указательных пальца. – Вот вам Стивен Кинг шантарского образца…

Он опустил обе руки в сумку, необычайно бережно поднял завернутый в белую тряпку округлый предмет, поставил его на стол и с рассчитанной медлительностью освободил от холстинки.

Шварц эмоционально матернулся. Смолин придвинулся поближе к столу, присмотрелся. На холстинке покоился бело-желтый человеческий череп без нижней челюсти и доброй половины верхних зубов. В затылке, на левой стороне красовалось штук семь квадратных отверстий, в правом виске был пролом определенно древнего происхождения. Гонзиц, легонько похлопывая черепушку по затылку, смотрел на присутствующих прямо-таки с гордостью.

– Ладно, – сказал Смолин. – Я заранее понимаю, что передо мной нечто из ряда вон выходящее – иначе б ты не пер этого жмура за полтыщи верст… Просвещай темных, наука…

– Докладываю, – сказал Гонзиц. – Классическое скифье. Покойный товарищ был, несомненно, если не вождем – а я все же полагаю, что вождем, и намерен незамедлительно это обосновать, – то как минимум нешуточным богатырем наподобие скифского Илюхи Муромца…

– И из чего это вытекает? – осведомился Смолин, приглядываясь к дырам в черепушке. Было в них нечто знакомое…

– Из того, как его убивали, – сказал Гонзиц наставительным тоном профессионала. – Сначала его шарахнули в висок чем-то вроде палицы, отсюда и пролом, и он грянулся с коня…

– А почему не просто упал, будучи пешим?

– Посмотри сюда, – сказал Гонзиц, прикасаясь указательным пальцем к обширному участку кости над левым глазом. – Как напильником стесано, а? Пеший убитый, падая, настолько не повредил бы череп, он должен был упасть с высоты, то есть, сто процентов, с коня… скелет, кстати, тоже был характерно поломан – с коня, с коня, никаких сомнений… Вот. А потом его, уже мертвого, человек с полдюжины старательно приложили чеканами. Ритуал такой был. Богатыря или вождя именно так и полагалось после смерти «чествовать» – чтобы каждый отметился старательно…