Лёд - Яцек Дукай

Альфред провел его взглядом.

— Бенек, честное слово, ты не обязан был отдавать сейчас, если…

— Да ну! Прежде, чем потребуют возврата, необходимо туг же попросить следующий заем — и тогда они радуются, что ушли с целым бумажником.

— Ну, раз так. — Альфред погасил окурок, застегнул пиджак, поднял папку. — Так когда ты выезжаешь?

Я крутил в руках легально-нелегальную брошюру Мишки, напечатанную на папиросной бумаге, заполненную мелкими и плохо читаемыми буковками — дюжина статей с сомнительной орфографией, густо усеянных восклицательными знаками, с одной ужасно замалеванной карикатурой и одним стихотворением Есенина в самом низу последней страницы.

— Завтра.

— В Сибирь, говоришь. Через Тюмень и Иркутск, так?

— А что?

— Да нет, ничего… — Альфред помялся, задумался. — Когда я получил ту награду из Кассы Мяновского… Их, в основном, финансируют восточные богачи, поляки из Азии, с Кавказа, с Дальнего Востока. Ты был тогда на банкете?… Нет, кажется, нет. Там я познакомился с одним из этих магнатов мехов, золота, угля и зимназа, он учредил несколько стипендий для молодых математиков из института… Белецкий или Белявский…

— Так что?

— Разнюнился за водочкой, я прямо подумал, что начнет мне свою родословную цитировать; едва избавился от него, это ж такая натура, что небо нагнет и в горло тебе запихнет. К каждым праздникам присылает мне совершенно ужасные открытки с поздравлениями и обещает, что как только вновь попадет в Варшаву… Таак, найду его адрес, напишу тебе рекомендательное письмо. Может, на что и пригодится. Поезд отходит с Тереспольского[15]?

— Угу.

— Держи хвост пистолетом! Не дай себя пожрать лютам! Не сдавайся Льду!

Прикусив язык, я складывал брошюру в геометрические фигуры, Есениным кверху.

Снежная равнина, белый круг Луны,Льдом округа скована, и морозуныНас обходят вкруг — творения нелЮдские…Что, заснуть? Я вижу сны о Революции.

О пальце пана Тадеуша Коржиньского

Не по отношению к каждому кредитору можно позволить применить тактику, которая срабатывает в отношении Абезера Блюмштейна; не с каждым стоит так поступать. Прямо от Хершфильда я отправился на Белянскую, домой к Коржиньским. Хозяина я застал, меня пригласили в салон. Я долго очищал сапоги от снега и грязи под присмотром слуги, прежде чем тот впустил меня на паркеты и ковры. Из ясно освещенного вестибюля, по широкой деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. Пахло корицей и ванилью. Из глубины коридора до меня доносились женские голоса и, похоже, голос Стася. Здесь горели газовые лампы, но в салоне на окнах еще не затянули тиковые шторы, не опустили занавесок из английского ситца. Под темным небом, затянутым снежными тучами легко забыть, что, по сути своей, у нас здесь лето, что Солнце восходит и заходит по-летнему. Сквозь зимнюю ауру к земле не поступает столько тепла и света, сколько должно быть в июле, тем не менее — все равно, это июльское солнце — достаточно посмотреть, под каким углом оно бьет сквозь тучи, как отражается от снега, какими цветами окрашивает стекла. Окна салона выходили на запад, и здесь царил совершенно странный полумрак зимне-летнего вечера, серое свечение.

Тадеуш Коржиньский выглядывал на улицу — я очень тихо ступал по толстому ковру, но он, видимо, меня услышал — обернулся, указал на обитые алым репсом стулья.

— Что-то случилось, пан Бенек?

Обычно, я прихожу к Сташеку по вторникам, четвергам и субботам.

— Простите, но я не по вопросу уроков. — Я вынул пачку рублей; нужную сумму я отсчитал еще раньше. — Я должен возвратить аванс. — Хозяин не пошевелился, не протянул руки, поэтому я положил деньги на стол. — Я извиняюсь, обязательно порекомендую вам другого преподавателя.

— Разве Стась…

— Да нет, откуда, это со Сташеком никак не связано.

Хозяин ждал, выпрямившись и сложив руки за спиной, в скроенном по мерке сюртуке tout jour. Он стоял между двумя высокими окнами, на фоне зеркала в позолоченной раме — мужской силуэт или же темное отражение силуэта в зеркале, не отличишь. Свет холодного июля очерчивал его слева и справа, словно фигуру святого на витраже. Коржиньский ждал молча, так он мог ждать долгими минутами. Я чувствовал, как мои губы растягиваются в умильной улыбке: каучук, желе, смалец, растапливаемый на горячей плите.

Я рассказал ему про отца, про пилсудчиков, о приговоре, о Сибири. Он продолжал молчать. Тогда я рассказал ему о визите на Медовую и про билет до Иркутска. Он молчал. Я рассказал ему про отца и Лютов. Все так же молча, он вышел из салона через боковую дверь. Я сидел, сплетя ладони на коленях, передо мной на столе — красные деньги, надо мной, на стене — гусар и дама с цветами, по сторонам — истинный потоп хрупких сувениров и памяток семейства Коржиньских. Большие стоячие часы пробили восемь.

Пан Коржиньский вернулся с альбомом под мышкой и со шкатулкой в руке. Сразу же он позвал горничную, чтобы та зажгла лампу. Усевшись за столом, он какое-то время присматривался ко мне из-под мохнатых бровей; левой, здоровой рукой, украшенной массивным перстнем с оком в треугольнике и Солнцем, он машинально поглаживал крышку шкатулки, покрытую сложными растительными символами.

Когда горничная закрыла за собой дверь, он открыл книгу. Это был альбом с фотографиями.

— Я не был знаком с вашим отцом, молодой человек, но знайте, что вы не случайно были мне рекомендованы в учителя для Стася. Мы стараемся помогать семьям старых товарищей. О вас написал знакомый моего знакомого; я и сам написал знакомым.

Он замолчал.

Я опустил глаза.

— Наверное, я в чем-то и догадывался…

— В тысяча девятьсот двенадцатом, — начал Коржиньский, не дав мне закончить, — я принимал участие в операции, цель которой состояла в том, чтобы отбить товарищей из ZWC[16], которых перевозили в Екатеринослав и Севастополь на Черноморские процессы. Как тебе, наверняка, известно, операция увенчалась успехом, но с тем большим упорством нас потом преследовали. Мы разделились; города были для нас небезопасными; большинство из нас пыталось прорваться в Галицию, многих схватили. Мой отряд выбрал направление на Румынию, в самом конце, убегая от погони, мы пересекли практически все Кресы[17], но над Днестром нас отсекли. Мы удирали третью неделю, уже стоял октябрь, и нам было известно, что Пилсудского схватили, революция в России задушена, а японцы отступают по всему фронту. Теперь самое главное было, чтобы казаки потеряли наш след, кончилось тем, что мы и сами почти заблудились. Мы ехали по степи, подальше от людей. Деревушки были видны издали по дымам на небе. На ту мы наткнулись уже в сумерках, совершенно неожиданно. Мы посчитали, раз уже нас и так увидели… опять же, нам нужен был провиант… Бедный хутор, несколько хат, даже не хат, а мазанок, чуть ли не землянок. Нигде ни огня, ни дыма, никаких огней и тишина — такая степная тишина, что мурашки по коже: ни собака не завоет, ни скотина не замычит, ни телега не заскрипит. Ничего. Мы въезжаем, курки взведены. И сразу же видно, что что-то здесь не так, ни одна халупа не стоит прямо: стены скособочены, двери вырваны, крыши сдвинуты. Со всем инвентарем то же самое, как будто их кто-то в тисках держал: доски кривые, колеса восьмеркой, столбы растрескались. Едем к колодцу — он завален. Смотрим по хлевам. Скотина мертвая, только мухи роятся над падалью. Зараза, кто-то шепчет. Командир приказывает разведать, что с людьми. Смотрим по халупам. С людьми то же самое — трупы. Отгоняем мух. Лица, как будто все это утопленники — распухшие, размякшие. И притом же — красные и почерневшие, словно от ожогов. Объезжаем хутор, смотрим на землю. Идет след — с севера на юг, шириной в четыре телеги: земля раскопанная, перевернутая, разрытая, но не от плуга, а как будто бы сама рассыпалась, размылась, понимаете, нет никаких следов орудий. Даже камни на этом тракте расколотые, в гравий разбитые. Смотрим один на другого. На юг, приказывает командир. Едем — но уже ночь, надо становиться. Сразу же утром след обрывается. Тут он есть, а потом уже и нет — посреди степи, место как место, но вот здесь земля выворочена, а в паре шагов уже зеленеет трава. На север, командует начальник, назад. Едем. Проезжаем хутор, след очень выразительный, можно ехать рысью. После полудня, на расстоянии миль в тридцать, видим это на горизонте. Сразу же делается холодно. Еще немного, и дыхание замерзает на губах. Лют, догадываемся. Помнишь, в тысяча девятьсот двенадцатом к западу от Буга про лютов только слухи ходили. Лют, говорим один другому, и зашнуровываем мундиры, окутываемся плащами, подгоняем лошадей. Только потом, когда я уже вернулся в Королевство и почитал газеты из Галиции, до меня дошло, что же это было такое. Экспедиция из Крулевца[18] обнаружила нечто подобное в Великом Княжестве Финляндском, в ниландской губернии. Первое соплицово[19].