Иван, Кощеев сын - Константин Арбенин

Намечено — сделано. Как стемнело, пристроились Иван и Горшеня возле большой корабельной сосны, прямо возле комля лагерь во мхах разбили. Всего того лагеря — костёр да ельник. Настелил Горшеня мохнатых веток в три ряда, обустроил лежанки на ночь. Потом разложил дровишки домиком, хворостом приправил, извлёк из сидора специальные охотничьи спички, да так ловко разжёг огонь, что Ивана завидки взяли. Руки у него хоть и сильные, да пальцы не в ту сторону загнуты — ничего взаимополезного сделать не могут! Достал Ваня из своей котомки круг домашней колбасы, полбуханки черного хлеба, пирожки всякие — хоть эдак свой вклад в общее благоустроение внёс.

— Не, колбасу я не буду, — извиняется Горшеня, — потому как пост нынче. А вот сухариков да пирожков с капустой — это с превеликим удовольствием.

Пока Иван еду раскладывал, Горшеня расшнуровал ветхий кисет, насыпал в газетный квадратик табачку, соорудил самокрутку. А как стал её ко рту подносить, что-то замешкался — рот кривит, нос отводит.

— Странно, — говорит. — И курить вроде как не хочется.

— А ты и не кури, — говорит Иван и пирожок товарищу подаёт. — Чем горло задымлять, лучше пожуй вкусненького.

— И то верно, — говорит Горшеня, сам своему организму удивляясь.

Сложил он всё обратно в кисет, откусил пирожка кусок — вкусно! Иван колбасный круг обрабатывает, а сам такое лирическое замечание делает:

— Получается, друг Горшеня, я матушкин наказ не выполнил. Она мне велела сухомяткой не увлекаться, горячим, значит, не пренебрегать, а я, видишь ли, от горячего отказался, теперь сухпаёк жую. Правильно няня моя говорит: неслух, — потом проглотил кусок и спрашивает приятеля с некоторой мальчишеской жалостью в голосе: — А ты, Горшеня, меня за то не презираешь, что я Кощея злобного сын?

— Вот дурень, — отзывается Горшеня.

Посидели молча, челюстями пожерновили.

— А это что у тебя? — спрашивает Горшеня, углядев в Ивановом хозяйстве кое-какие подробности.

— Да это так, ерунда, — отвечает Ваня, зардевшись. — Отец ополоумел, всучил мне в дорогу чепухи всякой колдовской.

Стал Иван те волшебные предметы своему дорожному товарищу демонстрировать. Вроде как с неохотой, но и с потаённым хвастовством. И клубок-колобок ему показал, и рожок-свистунок представил. Похвастал — и гордо так голову держит, доволен, что удивил Горшеню. А того и правда подарки Кощеевы заинтересовали, обследовал он их придирчиво, в руках помусолил, на просвет проглядел и вывел о них своё учёное резюме:

— Ну эти чудеса нам знакомы. На китайской в своё время много таких трофеев захватили. Ерундовина это, а не чудеса.

Иван покраснел, обескуражился.

— Да я и не хотел брать, — оправдывается поспешно, — только маманька уж больно разошлась: возьми да возьми! Сама, наверное, втихую в мешок-то и запрятала.

— Ну и молодец маманя твоя, — кивает Горшеня. — В походе всякая ерундовина пользой обернуться может. Походному человеку неизвестно заранее, в чём его нужда проявится. Верно? Так что запихивай, Иван, чудеса свои обратно в мешок, авось придёт и их время… А это что такое?

Иван семя Подлунника — третий отцовский презент — в жменю спрятал, от Горшениных глаз отвёл.

— Да это так, мелочь. Потом как-нибудь покажу.

— Потом — так потом, — не возражает Горшеня. — Как говорится, потом — и суп с хвостом, и зуб с мостом. А только у меня, Иван, супротив твоих чудес своё чудо имеется, артельнативное. Ты, небось, такого отродясь в руках не держал.

Стал он в своём штопаном-перештопаном сидоре копаться.

— Такое, Ваня, чудо, что самому худо, — приговаривает. — Вот, смотри.

И вынимает на свет толстый фолиант в кожаном окладе; листы — скукоженные, как сморчки.

— С виду — обыкновенная книга, — рассматривает Иван. — Таких у моих родителей в библиотеке целый шкап и ещё одна косая полочка.

— Таких да не таких, — гнездится во мху Горшеня, — я ж говорю тебе: это чудесная книга. Не помню, Ваня, как зовут-то её… «Пролежни», что ли.

— Интересная?

— Нет, Ваня, совершенно не интересная. Просто так — удивительная, не боле.

— Что же в ней тогда удивительного, если она не интересная? — не понимает Иван.

Горшеня поудобнее на хвойном ложе обустроился, ноги выпятил, сидор под бок подтянул и, сладко позёвывая, поясняет:

— Её один учёный кот написал.

Иван не поверил, далее листает — картинки ищет. А картинок-то и нет, лишь иногда таблички встречаются и хитрые многоэтажные формулы.

— Точно кот, — уверяет Горшеня. — Только чудность сей книги не в том, Ваня, заключается, что её кот написал, а в другом совсем. Это ведь книга не простая, а снотворная: кто её читать станет, тотчас уснёт крепко-накрепко!

— Да ну тебя, — возмущается Иван. — Брешешь! Как это — кот написал?

— Ну как! Технически как — не знаю, Ваня; может, диктовал специальному кошачьему писарю, а скорее всего сам лапой нацарапал. Я думаю, жил он у какого-нибудь прохфессора или при монастырских переписчиках, наслушался всякой научности и сам в писатели подался. Только книга, Ваня, скучная вышла. Кот — он и есть кот! Коту бы сказки рассказывать да колыбельные напевать, а не за трахтаты учёные браться. Потому как суть кошачьей речи есть одно мурлыканье, из любой хвилософии у него баю-баю получается. Да ты попробуй хотя бы название прочитай — сразу почувствуешь, какая книга чудодейственная!

Иван книгу ещё полистал, понюхал, вернулся к обложке.

— Так, — читает. — Пролего… Проле… гомены естественно вытекающих процессов… — зевает уже, — процессов осознания индиви… диви… дуальностей индивидуумов, а также… а также их классификация в виде тезисов и таблиц… написано учёным котом-архивариусом Лукой Мурычем Лукаму… — зевает уже вовсю, — Лукаморовым… в лето от Рождества… от Рождест… ва-а-а-а…

Прилёг Иван, недочитал чуток заглавие. Притулился к комельку и заснул молодецким здоровым сном в два прихрапа на три присвиста.

— Вот я и говорю, — подзёвывает товарищу Горшеня, — только баю-баю и выходит. Удивительная книга-а-а…

Руку протянул Горшеня, фолиант из-под Ивана выпростал, засунул себе под голову. Потом ноги коромыслом раскинул, лицо вверх задрал — вроде безо всяких удобств устроился, а удобней не бывает! И запустили дорожные знакомцы на всю поляну хор имени Свистуна Сопеича Храповицкого.

8. Верхом на сером волке

Поскольку легли рано, то и проснулись соответственно — с первыми пеночками да зябликами.

— Не замерз, Ваня? — спрашивает Горшеня.

— Не то слово, — отвечает Иван. — Зуб на зуб не попадает.

— Айда кости греть! — кричит Горшеня командным сержантским голосом и давай бегать по поляне, голыми пятками ужей пугать. Побегал, попрыгал, за другие упражнения принялся, песни горлопанит — птицам вступить не даёт.

— Ой, весна, моя весна,Веничек осиновый!Раскалился докраснаПрилавок магазиновый…

Иван смотрит на него из своей зябкой дремоты, а примкнуть не решается. Наконец встал, поприседал с ленцой, наклоны вправо-влево сделал.

— Эх, мать моя природа, мачеха погода! — вопит Горшеня на всю поляну, тело своё в разные фигуры скручивает.

До пота согрелся, присел обратно на ельник. Дышит-шумит, больную ногу растирает, на Ивана с усмешкой посматривает.

— Ну что, — говорит, — одолела тебя кошачья учёность, до сих пор, гляжу, проснуться не можешь?

Иван присел, лицом в росу обмакивается — такие у него водные процедуры.

— Вот какова книга! — гордится Горшеня. — Незаменимая вещь. На войне мы под неё при самой злой канонаде засыпали, а хороший сон для солдата — основа крепости духа. Так что я этой книге многим обязан.

— А ты, Горшеня, где грамоте выучился? — спрашивает Иван.

— Меня, Ваня, сама жизнь выучила, — отвечает Горшеня, а сам портянки с веточек снимает, на сырость щупает. — Сначала согласным звукам обучила, потом уже и гласные преподала. И уж совсем недавно объяснила, где надо точку ставить, а где и запятая сгодится. А вот насчёт всяких там двоеточиев и многоточиев — это я до сих пор не уразумел. Может, ты мне, Вань, объяснишь?

— Объясню, — неуверенно кивает Иван. — Только как-нибудь в другой раз, сидючи.

И то верно — уже в путь пора, дорога не ждёт.

После отдыха ночного да по утреннему росному воздуху так бойко зашагалось, что сначала и не заметили друзья, как переступили нерукотворную границу. Потом присмотрелись, а деревья пошли вроде как более крупные, трава зеленее стала, мокрости на земле меньше, мусора никакого не накидано, на камнях, опять же, ничего не понаписано — всё как-то не по-людски. Чувствуется полное между лесом и его обитателями взаимопонимание. Даже погода вроде как более мягкая, совсем почти лето. Тогда и поняли Иван с Горшеней, что очутились в Лесном царстве — Зверином, стало быть, государстве.