Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии» - Леонид Аринштейн

Словом, Пушкин влюбился не на шутку. Лев Пушкин свидетельствует, что его старший брат буквально терял голову от любви: «Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст с обнаженной головой под палящим солнцем по 35 градусам жара»[50]. Биографы относят этот эпизод к июлю-августу 1823 г. Вероятно, к тому же времени, то есть к первым неделям его влюбленности, относятся черновые наброски стихотворения «Ночь»[51], исполненного неподдельной нежности и страсти:

Мой голос для тебя и ласковый и томныйТревожит поздное молчанье ночи темной.Близ ложа моего печальная свечаГорит; мои стихи, сливаясь и журча,Текут, ручьи любви; текут, полны тобою.Во тьме твои глаза блистают предо мною,Мне улыбаются – и звуки слышу я:Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..

(II, 289)

По-иному отнеслась к их связи сама Амалия. Пушкину очень скоро пришлось убедиться, что те самые черты его возлюбленной – легкомыслие и раскованность, которые помогли ему добиться желаемого, теперь обернулись против него. Его жизнь превратилась в кромешный ад: подозрения, ревность, ссоры, надежды, любовь слились в какой-то нерасторжимый узел. В первой половине октября 1823 г. он набрасывает начерно свою знаменитую элегию; ее завершенный текст датирован 11 ноября:

Простишь ли мне ревнивые мечты,Моей любви безумное волненье?Ты мне верна: зачем же любишь тыВсегда пугать мое воображенье?Окружена поклонников толпой,Зачем для всех казаться хочешь милой,И всех дарит надеждою пустойТвой чудный взор, то нежный, то унылый?Мной овладев, мне разум омрачив,Уверена в любви моей несчастной,Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,Беседы чужд, один и молчалив,Терзаюсь я досадой одинокой;Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!

(II, 300)

«Ревнивые мечты» Пушкина в этом стихотворении подразумевали вполне конкретное лицо. Им был молодой польский шляхтич некто Собаньский, как называет его К. П. Зеленецкий[52], хотя в письмах Ивана Ризнича фигурирует другое имя – Яблоновский. Во всяком случае, для Пушкина это был вполне осязаемый соперник, и именно к нему относятся последующие строки:

Скажи еще: соперник вечный мой,Наедине застав меня с тобой,Зачем тебя приветствует лукаво?..Что ж он тебе? Скажи, какое правоИмеет он бледнеть и ревновать?..В нескромный час меж вечера и света,Без матери, одна, полуодета,Зачем его должна ты принимать?..

Надеждой, болью, мольбой пронизаны заключительные строки:

Но я любим… Наедине со мноюТы так нежна! Лобзания твоиТак пламенны! Слова твоей любвиТак искренно полны твоей душою!Тебе смешны мучения мои;Но я любим, тебя я понимаю.Мой милый друг, не мучь меня, молю:Не знаешь ты, как сильно я люблю,Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

(II, 300–301)

Видимо, упреки Пушкина мало подействовали на Амалию, и в следующем стихотворении[53] он уже не пытается выяснять ее отношений с соперником, не требует для себя исключительности в отношениях с нею, а лишь молит ее о любви – хотя бы притворной, – на любых условиях, но любви:

Как наше сердце своенравно!<Желанием> <?> томимый вновь,Я умолял тебя недавноОбманывать мою любовь,Участьем, нежностью притворнойОдушевлять свой дивный взгляд,Играть душой моей покорной,В нее вливать огонь и яд.Ты согласилась, негой влажнойНаполнился твой томный взор;Твой вид задумчивый и важный,Твой сладострастный разговорИ то, что дозволяешь нежно,И то, что запрещаешь мне,Всё впечатлелось неизбежноВ моей сердечной глубине.

(II, 304)

Увы, трагизм этих строк не знает равных в пушкинской лирике. Неудивительно, что еще много лет спустя поэт не мог без душевного содрогания вспоминать этот доставшийся ему дорогой ценой любовный опыт:

…о ты, которойЯ в бурях жизни молодойОбязан опытом ужаснымИ рая мигом сладострастным…

(VI, 611)

А строфой выше он со знанием дела делится своими соображениями о ревности:

Да, да, ведь ревности припадки —Болезнь, так точно как чума,Как черный сплин, как лихорадка,Как повреждение ума.

…

Мучительней нет в мире казниЕе терзаний роковых.Поверьте мне: кто вынес их,Тот уж, конечно, без боязниВзойдет на пламенный костер,Иль шею склонит под топор.

(VI, 611)

Искреннее чувство не могло долго уживаться с легковесным увлечением, а подозрения и ревность, питаемые притворством и изменами, вели к неминуемому разрыву. Тем более что в рождественскую неделю 1 января 1824 г. произошло событие, которое подлило масла в огонь: Амалия родила сына и нарекла его… Александром.

Первая реакция Пушкина была восторженная. Мыслимо ли! Любимая им женщина, прекрасная и возвышенная, – так ему, по крайней мере, казалось в тот момент, – родила сына. И когда! В самое Рождество… Аллюзии напрашивались сами собой:

Ты богоматерь, нет сомненья,Не та, которая красойПленила только Дух Святой,Мила ты всем без исключенья;Не та, которая ХристаРодила, не спросясь супруга.Есть бог другой земного круга —Ему послушна красота,Он бог Парни, Тибулла, Мура,Им мучусь, им утешен я.Он весь в тебя – ты мать Амура,Ты богородица моя!

(III, 45)

Богородица – это прекрасно. Особенно если в роли святого Иосифа оказался ее муж… Но всё-таки: чей это сын? Конечно, имя Александр говорит о многом, но всё же? «Ревности припадки» вспыхивают с новой силой и в конце концов приводят к серьезнейшей размолвке на грани разрыва:

Всё кончено: меж нами связи нет.В последний раз обняв твои колени,Произносил я горестные пени.Всё кончено – я слышу твой ответ.Обманывать себя не стану <вновь>,Тебя тоской преследовать не буду,Про<шедшее>, быть может, позабуду —Не для меня сотворена любовь…

(II, 309)

Стихотворение датируется февралем 1824 г., а в начале марта Пушкин без видимых причин уезжает в Кишинев. Эта поездка примечательна с точки зрения типологии поведения Пушкина. Любовные неудачи вызывали у него, как правило, неодолимое желание уехать куда-нибудь подальше или же затеять беспричинную ссору с последующим вызовом на дуэль. После неудачи с А. Олениной в 1828 г. он сразу же покинул Петербург, после неудачного сватовства к Гончаровой последовал отъезд из Москвы, который, кстати, он сам совершенно определенно мотивировал: «Ваш ответ… свел меня с ума; в ту же ночь я уехал… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего (матери Н. Н. Гончаровой. – Л. А.), ни ее присутствия» (XIV, 404). А в феврале 1836 г. появление близ Натальи Николаевны Дантеса побудило Пушкина последовательно вызвать на дуэль С. Хлюстина, В. Соллогуба, князя Н. Репнина.