Архипелаг OST. Судьба рабов «Третьего рейха» в их свидетельствах, письмах и документах - Виктор Андриянов

На вторую ночь пути в вагоне уже совсем никто не спал — от жажды буквально умирали. И умерли бы наверняка, если бы нас продержали взаперти еще хоть день.

Выпустили нас из вагонов только в Бресте. Загнали в бараки, огороженные колючей проволокой. На следующий день была медкомиссия — в основном наружный осмотр, особенно тщательно проверяли, нет ли у кого чесотки или серьезных наружных болячек. Если такое находили — без церемоний ставили печать на лоб и отправляли в изолятор. Из наших такое случилось только с одной девушкой».

После войны стали известны многие ранее секретные фашистские документы. Например, вот такие.

«Очень плохо влияют на моральное состояние квалифицированных рабочих и населения встречные поезда, когда провозят рабочих, которых немцы сделали нетрудоспособными или которые не годились для работы с самого начала… В одном случае начальник транспорта квалифицированных рабочих видел собственными глазами, как человека, умершего от голода, выбросили из встречного транспорта в придорожную канаву. Это был старший лейтенант Гофман, начальник 63-го транспорта. В другой раз сообщили, что трое мертвых оставлены в стороне от поезда и они никем не были похоронены…»

«…Поезд с возвращающимися рабочими остановился на том месте, где стоял поезде вновь набранными рабочими, которые направлялись в Германию с Востока. Из-за наличия трупов в обратном эшелоне могла произойти серьезная неприятность, если бы не вмешалась госпожа Миллер. В этом поезде несколько женщин родили, и немцы выбрасывали новорожденных из окон во время хода поезда. Больные венерическими болезнями и туберкулезом лежали в тех же вагонах на голом полу, даже без соломы. Один из мертвых был выброшен на железнодорожную насыпь. То же самое происходило в других обратных эшелонах».

Минчанин Василий Иванович Петрученя к своему письму приложил снимок обелиска с красной звездочкой, поставленного в селе Жаулки в память 512 односельчан, сожженных, расстрелянных, загубленных фашистами 5 февраля 1943 года. Километрах в двух от Жаулок его родная деревня Кудиновичи. Ей тоже грозила такая же участь, если не найдутся «добровольцы».

«По решению односельчан, — пишет Василий Петрученя, — дабы всех не постигла судьба Жаулок, все, кто получил повестки, 4 марта явились в район; а там нас загнали в вагоны, в которых накануне перевозили лошадей…» Так действовал приказ Заукеля: «В целях ускорения отправки и «вербовки» рабочей силы разрешается применять все средства и методы».

На заседании Нюрнбергского трибунала представитель обвинения от США Т. Додд зачитал секретный приказ по войскам СС, датированный 19 марта 1943 года: «…если есть необходимость, следует сжигать деревни, все население должно быть предоставлено в распоряжение начальника по набору рабочей силы».

В этом месте стенограмма зафиксировала реплику председателя трибунала:

— Не думаете ли Вы прочитать четвертый абзац?

«Додд: Читаю четвертый абзац: «Как правило, детей не надо больше расстреливать…»

Анна Васильевна Демина, г. Сочи:

«Я родом из села Васютенцы — тогда оно было в Полтавской, а сейчас в Черкасской области. Когда село оккупировали, мне шел 13-й год, сестре — 15-й. Отец был на фронте. И вот старшую сестру «назначили» в Германию.

Перед отправкой проходили медкомиссию. Здоровым вручали белый талон, а больным — синий. Моей сестре повезло. Ей сунули синий талон. Нет, она не была больной. Просто в комиссии оказалась женщина-врач, которая, рискуя своей жизнью, спасала ребят, устанавливая вымышленный диагноз. У моей сестры она «нашла» трахому, хотя зрение у нее было прекрасное.

Казалось, беда миновала. Но вскоре нам опять принесли повестку, а в ней — угроза «расстрела за неявку». И мама начала собирать сестру в дорогу. Но те сборы не завершились. Вдруг мама вытерла слезы, выпрямилась и, широко раскрыв свои голубые глаза, решительно сказала: «Нет, ни за что и никогда добровольно не отдам своего ребенка палачам. Пусть лучше меня расстреляют. Будем прятаться».

Спрятались мы в соседнем сарае. Ночью услышали немецкий разговор. Потом какой-то стук, грохот и в нашем доме сверкнул фонарик. Никого не обнаружив, ночные гости ушли.

После той страшной ночи мы перекочевали на болото. Там много таких скрывалось, как мы. Худые и обессиленные люди по утрам отрывали примерзшую ко льду одежду. Большие костры не разжигали. Лишь угольки тлели то там, то здесь. Беглецы варили скудную еду, грелись. Наступал день, и вместе с ним приходил страх.

И все же мы выстояли, фашистам так и не удалось увезти нас на каторгу. Мне — за 60. А я и сейчас помню, как трогательно и нежно благодарил ее отец за то, что спасла себя и дочерей. Он умер после войны от ран. Выросли мои дочери — его внучки — и у них уже растут свои дети. Пусть они никогда не испытают того ужаса, который пережили мы».

Анастасия Чернова, г. Чебоксары:

«Когда началась война, папу, Василия Васильевича, взяли на фронт. Мама, Марфа Митрофановна, осталась с дочерями: Марией, 1923 года рождения, Антониной (1929), Раей (1931) и мной, Настей (1938). Жили мы в совхозе «Новый Донбасс», недалеко от города Снежного Сталинской, ныне Донецкой области.

Немцы, заняв поселок, выгнали нас из барака, и мы ютились еще с одной семьей в погребе. Старшей сестре Марии шел девятнадцатый год, немцы ее приметили и стали приставать к ней. Мама защищала сестру как могла, и один немец чуть ее не застрелил. Мы все маму обняли вокруг юбки и очень плакали. Он пожалел ее из-за нас. Потом всех молодых стали забирать на работу в Германию, и нашу Марию тоже. Помню, когда провожали сестру, всюду был сильный иней, я плакала и держала Машу за подол, а она меня уговаривала и обещала привезти мне большую куклу из Германии».

В мае 1943 года из Свердловска, нынешнего Екатеринбурга, на Юго-Западный фронт выехала театральная бригада. И вместе с бойцами попала в окружение. «Положение очень серьезное, мы в окружении, — говорил гостям командир части, — но попытаемся помочь вам, товарищи артисты, вырваться». Вырваться никому не удалось. «Раненый командир части подымается во весь свой богатырский рост и выкрикивает проклятья подступающим гитлеровцам — автоматная очередь прекращает его мученья».

О последних минутах советского офицера рассказывает в своих записках актриса Елена Вишневская — отрывки из них подготовил к печати Михаил Любимов, а опубликовал в третьем номере за 2003 год журнал «Источник». Это потрясающий документ, и я к нему еще не раз вернусь, а пока только несколько строк об окружении и плене.

Сзади раздается: «Хальт!» «Меня нет, есть только моя спина. Понимаю, что надо повернуться… Сейчас я увижу немцев, — проносится в мозгу…».

Впереди у Вишневской был поселок Фарель близ города Ольденбурга, рабочий лагерь моторного завода.

Георгий Иванович Кондаков:

«Во Франкфурт-на-Майне мы прибыли ночью. Станция была ярко освещена. На перроне и на путях стояла охрана с автоматами и десятки собак исходили истошным лаем. Раздавались команды: «Лос, лос, бистро, бистро». Нас сбили в колонну и повели через пути, под мост, а затем вверх на гору, как выяснилось потом, в лагерь. Густая колючая проволока, огромные двустворчатые ворота. Ослепительно яркие прожектора, направленные прямо в глаза — вот что я запомнил. Послышалась немецкая речь и крики переводчиков: «Заходите в бараки!» В деревянных бараках не было ни нар, ни столов, ни стульев. Мы упали прямо на пол в забытьи.

Рассвет высветил тысячи надписей, которые сплошь покрывали стены и даже виднелись кое-где на потолке. Писали русские, украинцы, белорусы, поляки: «Я, такой-то, оттуда-то, был здесь тогда-то». На чужбине эти краткие слова воспринимались как сгустки боли. За каждой строкой слышался прощальный крик души, гонимой в неведомое. Некоторые надписи потрясали своей обреченностью. Помню, например, строки, выведенные химическим карандашом некой Оксаной с Полтавщины: «Передайте моей родной мати, що я николи не побачу ни ее, ни всех моих дорогих братиков».

В шесть утра раздался гонг. Нас выгнали на плац. Сразу же куда-то увели семейных. Потом отделили женщин. Мужчин построили и отобрали стариков — их также увели. Затем вызвали добровольцами для работы на заводах Германии тех, кто имел рабочие профессии — токарей, фрезеровщиков и т. д. Вышла жиденькая кучка. Стоявший до этого истуканом офицер в черном, что-то пролаял и хлыстом указал в сторону близлежащего барака. Окна угрюмого здания были густо переплетены колючей проволокой, за которой виднелись страшные из-за своей худобы и синюшной бледности, стриженые наголо головы десятков, если не сотен людей. Они протягивали сквозь нагромождение колючей проволоки руки — такие худые, что казалось, будто они вот-вот рассыпятся, и сиплыми, тусклыми голосами тянули: «Киньте хлебушка! Что-нибудь поесть дайте!» Картина потрясала. А переводчик между тем кричал: «Кто скроет свою специальность, того отошлют на шахты Бельгии и с ним будет то же, что и с этими, которые там работали!» Это была наглядная агитация высокой степени действенности! Еще несколько человек сделали шаг вперед, среди них и мой земляк Николай Анохин.